Люди за бочками, ошеломленные, погибли, не успев даже подняться во весь рост.
Теперь музыканты взялись за щитоносцев и смели тонкие доски. Отдельные популяры, поняв, каким безнадежным стало вдруг их положение, отшвырнули свои щиты и бросились в атаку со странным отчаянием — оно пронизывало их тела, как электрический ток, и мышцы сокращались, словно под повторяющимися импульсами. Пока прикрывались щитами, они не могли продвигаться так быстро, как гибнущая волна перед ними, да и вообще щиты эти были бесполезны. Но даже перейдя на бег, мутанты все равно не смогли добраться до врага. Последний из них был убит звуковым лучом в дюжине футов от музыкантов; в предсмертный миг руки его бешено взметнулись в воздух, арбалет загремел по тротуару, словно бы в знак капитуляции, которую враг все равно не принял. И которая, саркастически подумал Гил, не была бы принята популярами, окажись ситуация обратной.
Силач был встревожен. Мощь оружия музыкантов просто устрашала.
Теперь Гил видел, что при составлении планов недооценил сопротивление, которое сможет оказать город в подобных обстоятельствах. А уж если он сам недооценил, то Силач с его фанатичной самоуверенностью наверняка преуменьшил.
— Благословен будь Господь, сила моя, который научил мои руки воевать, а мои пальцы драться, Господь, добродетель моя и крепость моя, моя высокая башня и мой спаситель, моя защита… — декламировал нараспев Силач.
Да уж точно, понадобится им и спаситель, и защита, если и другие музыканты сумеют стряхнуть с себя вызванное страхом оцепенение и взяться за оружие, которое даст им превосходящую огневую мощь. Гил обратил внимание, что загнанные в угол музыканты, отбивающиеся у стены, уничтожают ружья своих павших товарищей. Они, похоже, твердо решили не допустить, чтобы это оружие попало в руки популяров, даже если им самим доведется погибнуть.
А в этом сомневаться не приходилось.
С ливнем стрел обрушилась на них очередная волна мутантов…
На этот раз музыканты понесли тяжелые потери: пятеро из восьми были поражены насмерть. Они повалились вперед, истыканные бесчисленными стрелами, из тел где сочилась, где хлестала кровь, собираясь в лужи под ногами оставшихся троих.
Но эти трое, хоть и не были приучены к ужасам боя, сплотились и образовали оборонительную систему, которая, похоже, действовала неплохо. Они построились треугольником: один лицом влево, второй — вправо, а третий — прямо — и водили ружьями из стороны в сторону, время от времени гудящие лучи пересекались и, накладываясь, усиливали друг друга; одиночные лучи сжигали популяров, а скрещенные даже уничтожали стрелы в полете. Одной короткой командой их предводитель — тот, что смотрел прямо, — мог слегка повернуть треугольник и встретить огнем атаку с любого нового направления. Это была смертельная непроницаемая стена всесокрушающей вибрации, и популяры отступили — за вычетом двух третей от их первоначальной численности.
Силач молился. Очень громко.
Но тут пришло спасение… для популяров: люди-нетопыри.
Они спикировали сверху — три нетопыря против троих людей. Музыканты упали, сбитые с ног, их оружие разлетелось в стороны, покатилось по камням через улицу, в нетерпеливо ожидающие руки охваченных экстазом мутантов. Люди-нетопыри сражались когтями и клыками, раздирали вражескую плоть с маниакальным упоением. Даже сверху, с нарт, Гилу было видно, как горят их глаза; такого мощного пламени, дикого и примитивного, он не видел даже в глазах Зловредного — тогда, в подземелье. Это была беспримесная, чистая кровожадность, они раздирали плоть и сокрушали кости ради простой звериной радости — и эта кровожадность дотянулась своими липкими пальцами до живота юноши и защекотала его до тошноты.
Но Гил не ощутил позывов к рвоте, хотя он знал, что его должно было бы вывернуть наизнанку. Ведь организм нормального, небесчувственного человека просто обязан физически взбунтоваться при виде такого зрелища, разве не так? Но этот спектакль — человек против человека — уже не порождал в нем бунт. Когда же умер в нем тот нормальный, небесчувственный? Когда он впервые понял, что родные отец и мать добровольно бросили его, использовали, принесли в жертву ради какого-то Дела, чтобы потом еще раз, повторно, переломить его жизнь? Нет, тогда он не умер, но начал умирать. Может, он умер, когда пришло понимание, что музыканты уродуют людей, превращают их в гротескных чудищ, дабы завершить цепь своего общества, дабы дать своему низшему классу объект, по отношению к которому можно чувствовать превосходство? Нет, не умер, но тяжко заболел от этого знания. Так, может, он умер от зрелища кровавой бойни внизу? Может, она исчерпала его сочувствие к человеческому роду? Возможно, хотя скорее это походило на медленное разрушение, а не на внезапную смерть, и каждое из этих событий подтачивало силы того, нормального и небесчувственного…
Сочувствие умерло, когда возникло понимание, что человек, павший в этот миг насильственной смертью, в следующее мгновение сам уничтожил бы кого-нибудь. Прояви сочувствие к нищему, сделай его богатым человеком — и он рано или поздно обратится против тебя и станет соперничать с тобой, чтобы захватить твое богатство. В награду за доброту он сделает тебя нищим и не пожелает остановиться и вернуть долг, которым тебе обязан, поскольку твердо убежден, что, если из жалости сделает тебя богатым, ты сокрушишь его и снова превратишь в нищего.
Гил говорил себе, что не все люди такие. В самом деле, доказывал он, сам я не такой. Но тут же вспомнил день всего неделю назад, когда Рози завоевал свой Медальон, а сам Гил в тот момент думал лишь об одном: что Рози войдет в историю, а он знаком с таким великим человеком. Штрих эгоизма? Возможно. Система ломает даже хороших людей. Система — больше и сильнее всего. Это хозяин над хозяевами, использующий даже тех, кто воображает себя хозяином других.
Система не оставляет человеку права неприкосновенности души и удовольствия прожить жизнь так, как ему хочется. Система заставляет хозяина-мастерового использовать человека-орудие, а если хочешь избежать власти хозяев и прожить жизнь на свой лад, ты должен сам дергать ниточки и использовать других людей — короче говоря, сам стать хозяином. И следовательно, жить не той жизнью, какой хотел. Это даже не порочный круг: это множество замкнутых концентрических колец, и все они бешено вертятся в других таких же множествах. И нет места тихого или спокойного, нет места мирного. Кроме одного…
— Вот так-то лучше!
Силач удовлетворенно засмеялся, когда люди-нетопыри с какой-то электрической, конвульсивной, визгливой радостью растерзали музыкантов, а потом взмыли вверх, и их кровавые улыбки были прорежены ошметками недавних врагов, а зеленые глаза горели зеленее, чем когда-либо прежде.
«Столп, — думал Гил. — Одно-единственное место».
— Есть! — закричал Цыганский Глаз.
— Что — есть?
Силача настолько захватила бойня, свирепствующая внизу, что он на миг позабыл все остальное — даже, кажется, молитвы из своих Семи Книг.
— Те две группы музыкантов, — объяснил Цыганский Глаз.
— И что?
— Одна группа уничтожена, видимо десантной командой. Я точно знаю, потому что они полностью исчезли из всех вариантов возможного будущего.
— И да ангел Господень гонит их, да будут они пред ним, как мякина пред ветром!
О, вот и молитвы вернулись!
— А вторая группа сейчас концентрируется за дубовой рощей в сотне ярдов к западу от Башни Конгресса. По крайней мере, именно там я их видел в большинстве вариантов возможного будущего.
— А шансы?
— По-прежнему пятьдесят на пятьдесят, — ответил Глаз.
Силачу это не понравилось. Лицо его исказилось, превратившись в суровую, угловатую маску гнева.
— В какую сторону они направят атаку?
Цыганский Глаз сосредоточился, на миг прижавшись лбом к поручню и вцепившись в него руками покрепче, точно хотел почерпнуть силы из твердой стали.
— Они пройдут по периметру западного сада неоновых камней и ударят сзади, со стороны главных
