разломе, проходившем через территорию штата. Тряска продолжалась десять или пятнадцать секунд, после чего сошла на нет, не причинив вреда.
В кабинете Свидетель повернулся на триста шестьдесят градусов, чтобы освоиться на новом месте. Он провел здесь какие-то секунду, минуту, максимум — две. Комната принадлежала мужчине, но дышала теплом. Одну стену занимала галерея фотографий, запечатлевших Сайлеса Кинсли с некоторыми из клиентов, которых он в свое время представлял, и с Норой, умершей женой, в разных экзотических странах или с друзьями на каких-нибудь торжествах.
Кинсли прошел по коридору мимо открытой двери, направляясь на кухню. Свидетель ожидал, что адвокат появится в дверях, предупрежденный о его появлении периферийным зрением, но шум, донесшийся с кухни, подсказал, что пока встречи не будет.
Как бы Кинсли отреагировал, найдя незнакомца — крепкого молодого парня в сапогах, джинсах и свитере — в своей квартире, куда тот мог попасть только с помощью магии? Проявил бы страх старика, у которого время отобрало едва ли не все силы, или выказал спокойствие адвоката, по-прежнему уверенного в себе после десятилетий судебных триумфов? Свидетель подозревал, что этого человека не так-то просто выбить из колеи.
Две стены в кабинете занимали — от пола до потолка — стеллажи, уставленные книгами. В основном по юриспруденции, законы государства, штата, города, описания прецедентных процессов, толстые биографии знаменитых юристов, адвокатов, прокуроров, судей.
Свидетель с почтением провел рукой по корешкам. Там, откуда он пришел, не существовало ни законов, ни адвокатов, ни судей, ни присяжных, ни судов. Невиновного сметало безжалостной волной убежденности в главенстве первичного, верой в неправильное, бунтом против реальности и возвышением идиотизма до статуса единственной Истины. В свое время он убил многих, в полной уверенности, что никогда не будет нести ответственности за пролитую кровь. Тем не менее к закону он относился с уважением, совсем как человек, живущий в безбожном мире, может предполагать, что сумеет оценить и принять идею Бога.
Глава 7
Квартира «2-А»
Грозу она восприняла как подарок судьбы. Стихотворению «Одной дождливой ночью в Мемфисе» требовалась мелодия динамичная, но с толикой меланхолии, а это сочетание давалось нелегко, особенно Туайле Трейхерн. Динамичная часть труда не составляла, но о меланхолии она знала только понаслышке, такое случалось с другими людьми, и хотя она написала несколько меланхолических песен, для вдохновения ей требовалась соответствующая атмосфера. С гитарой в руках она сидела на высоком стуле у окна в своем кабинете на втором этаже «Пендлтона», смотрела на так вовремя поливший дождь, на огни города, мерцающие в преждевременно спустившихся сумерках, под громовые раскаты подбирая музыку и пробуя различные аккорды в поисках нужной толики печали.
И хотя она не всегда так сочиняла, сначала она взялась за рефрен, потому что динамичность прежде всего требовалась там. Она занималась им — окончательно отшлифовать собиралась на рояле, — оставив восьминотную связку на потом. Ее она хотела написать после того, как выделит чистые линии основной мелодии.
Как обычно, ранее она выписала стихи, строчку за строчкой, строфу за строфой, отполировала все до блеска, но не стесала все неровности. Такое тоже требовало немалых усилий. Многие поэты-песенники писали всю песню сразу, от начала и до конца, зная, что некоторые строчки не очень уж хороши, и им приходилось возвращаться назад и поправлять их, но Туайла так не работала. Иногда, чтобы добиться правильного синкопирования, уложить все слоги на музыку, ей приходилось чуть менять слова уже после сочинения мелодии, но дальше этого она никогда не шла.
Она писала кантри и прекрасно понимала эту музыку, потому что родилась в семье фермера, который потерял свою ферму в рецессии 1980-х, когда Туайле исполнилось два года. После этого его взяли механиком в эксплуатационную службу теплоэлектростанции, работающей на угле, и он трудился, по большей части, в помещениях без единого окна, где температура воздуха зачастую переваливала за пятьдесят градусов. Трудился по десять часов в день, пять, а иногда и шесть дней в неделю. Не раз и не два оказывался на волосок от смерти. Уинстон Трейхерн оставался на этой работе двадцать два года, чтобы его семья имела крышу над головой, не отказывала себе ни в еде, ни в одежде. Туайла никогда не слышала его жалоб, после смены он принимал душ на работе, так что приходил домой бодрый и чистый. Туайле шел уже двадцать пятый год, когда на теплоэлектростанции взорвалась угледробилка, убив ее отца и еще двух человек.
От отца она унаследовала жизнерадостность, вот почему меланхолические песни давались ей с трудом, и она полагала, что такое наследство лучше мешка денег.
И пока дождь заливал город и бил в окна, мелодия медленно, но верно формировалась вокруг слов. Туайла начала осознавать, что никому не спеть эту песню лучше Фаррела Барнетта, ее бывшего мужа. Его первым исполнительским хитом и ее первым попаданием в первую десятку стала сочиненная ею песня «Уходя поздно и тихо». Когда они поженились, она уже написала четыре песни для его второго альбома.
Тогда она думала, что любит Фаррела. Может, и любила. Со временем поняла, что отчасти ее тянуло к нему по другим причинам: глаза у него были того же оттенка синего, что и у ее отца, и он напоминал ей Уина Трейхерна неизменной веселостью и ощущением, что ему можно доверять.
В случае Фаррела веселость была истинной, пусть иногда маниакальной и не соответствующей ситуации. А вот внушаемое им доверие на поверку оказалось таким же эфемерным, как луч света, который проецирует изображение на киноэкран. Он прокатывался по женщинам, как торнадо — по городкам в Канзасе, рушил другие семьи и наиболее ранимых возлюбленных начисто лишал самоуважения, словно находил удовольствие не в сексе, а в разрухе, которая оставалась после его ухода. И хотя к Туайле он относился бережно, к другим женщинам уважения не проявлял. В некоторых случаях эти бедняжки, пройдя через страдания, оказывались на пороге дома Туайлы, словно общение с Фаррелом Барнеттом превращало их в сестер по несчастью, и они могли утешить друг друга и спланировать взаимную месть.
По прошествии четырех лет она больше не любила его. Туайле потребовалось еще два года, чтобы понять — если она с ним не разведется, он разобьет ее жизнь и разбросает осколки так далеко, что она уже никогда не сможет их собрать. К тому времени пятнадцать песен Фаррела побывало в хит-парадах в разделе кантри. Двенадцать написала Туайла, восемь из них поднимались на первую строчку.
Что более важно, у них родился ребенок — Уинстон, названный в честь отца Туайлы, — и поначалу Туайла не хотела, чтобы мальчик рос без отца. Но со временем пришла к пониманию, что в некоторых случаях для мальчика неполная семья лучше, чем отец-нарцисс, который появляется дома лишь для того, чтобы чуть перевести дух, прежде чем возобновить марафон по чужим постелям. Все равно и дома он больше общался со своими льстивыми дружками, не обращая на сына никакого внимания.
И хотя она больше не любила Фаррела, он ей даже и не нравился, ненависти к нему она тоже не испытывала. И решила, что, закончив работу над «Одной дождливой ночью в Мемфисе», предложит ее Фаррелу, поскольку он исполнил бы ее лучше других. Ее песни поддерживали старушку-мать. Обеспечивали будущее Уинни. Старые счеты не могли быть помехой перспективам песни.
Когда послышался гул, идущий не с разрываемых молниями небес, а из-под земли, пальцы Туайлы замерли на струнах. Она почувствовала, как затрясло «Пендлтон». Полученные ею статуэтки премий «Грэмми» и «Ассоциации кантри-мюзик» задребезжали на стеклянной полке в шкафчике за роялем.
В ожидании надвигающейся беды она все еще смотрела в окно, когда зигзаги нескольких молний разом рассекли небо, и эта апокалипсическая вспышка, казалось, не только заставила капли дождя замереть в воздухе, но и стерла с лица земли другие дома на улице Теней. Когда земля перестала дрожать и гром сотряс небо, грозя обрушить его, молнии и дождь на мгновение вступили в заговор, чтобы стереть с лица земли четыре полосы движения по улице Теней. Городские улицы у подножия холма исчезли, вместе со
