румянец!
— Когда после зимы узников выводят из нижних' темниц, они всегда так выглядят, — прошептала девушка.
— Какие новости, сынок? Как мать?
Браво опустил голову, чтобы скрыть боль, которую вызвал у него этот вопрос, заданный, наверно, уже в сотый раз.
— Она счастлива, отец, как может быть счастлива, вдали от тебя, которого так любит.
— Она меня часто вспоминает?
— Последнее слово, что я слышал от нее, было, твое имя.
— А как твоя кроткая сестра? Ты о ней ничего не говоришь.
— Ей тоже хорошо, отец.
— Перестала ли она считать себя невольной причиной моих страданий?
— Да, отец.
— Значит, она больше не мучается тем, чему нельзя помочь?
Браво взглянул на бледную, безмолвную Джельсомину, словно ища поддержки у той, которая разделяла его горе.
— Она больше не мучается, отец, — произнес он, силясь говорить спокойно.
— Ты всегда нежно любил сестру, мальчик. У тебя доброе сердце, я-то уж знаю. Если бог и наказал меня, то он же и осчастливил хорошими детьми!
Наступила долгая пауза, во время которой отец, казалось, вспоминал прошлое, а сын радовался тому, что наступило молчание: вопросы старика терзали его душу — ведь те, о ком он расспрашивал, давно умерли, пав жертвами семейного горя.
Старик задумчиво посмотрел на сына, по-прежнему стоявшего на коленях, и сказал;
— Вряд ли твоя сестра когда-нибудь выйдет замуж… Кто захочет связать себя с дочерью осужденного?
— Она и не думает об этом… Ей хорошо с матерью!
— Этого счастья республика не сможет ее лишить. Есть хоть какая-нибудь надежда повидаться с ними?
— Ты увидишь мать… Да, в конце концов тебе доставят эту радость.
— Как давно я никого из родных, кроме тебя, не видел! Опустись на колени, я хочу тебя благословить.
Якопо, который поднялся было, вновь опустился на колени, чтобы получить родительское благословение. Губы старика шевелились, а глаза были обращены к небу, но слов его не было слышно. Джельсомина склонила голову и присоединила свои молитвы к молитвам узника. Когда эта немая сцена кончилась, Якопо поцеловал иссохшую руку отца.
— Есть надежда на мое освобождение? — спросил старик. — Обещают ли они, что я снова увижу солнце?
— Да.
— Хоть бы исполнились их обещания! Все это страшное время я жил надеждой. Ведь я, кажется, нахожусь в этих стенах уже больше четырех лет.
Якопо ничего не сказал, ибо знал, что старик помнил время только с тех пор, как сыну разрешили посещать его.
— Я все надеюсь, что дож вспомнит своего старого слугу и выпустит меня на свободу.
Якопо снова промолчал, ибо дож, о котором говорил отец, давно умер.
— И все-таки я должен быть благодарен, дева Мария и святые не забыли меня. Даже в неволе у меня есть развлечения.
— Вот и хорошо! — воскликнул браво. — Как же ты смягчаешь здесь свое горе, отец?
— Взгляни сюда, мальчик, — сказал старик, глаза которого лихорадочно блестели, что было следствием недавней перемены камеры и признаком развивающегося слабоумия. — Ты видишь трещинку в доске? От жары она становится все шире; с тех пор как я живу в этой камере, расщелинка увеличилась вдвое, и мне иногда кажется, что, когда она дотянется вот до того сучка, сенаторы сжалятся и выпустят меня отсюда. Такая радость смотреть, как трещинка растет и растет с каждым годом!
— И это все?
— Нет, у меня есть и другие развлечения. В прошлом году в камере жил паук; он плел свою паутину вон у той балки. Я очень любил смотреть на него. Как думаешь, он вернется сюда?
— Сейчас его не видно, — тихо сказал браво.
— Все-таки я надеюсь, он вернется. Скоро прилетят мухи, и тогда он снова выползет за добычей. Они могут ложно обвинить меня и разлучить на долгие годы с женой и дочерью, но они не должны лишать меня всех моих радостей!
Старик смолк и задумался. Какое-то детское нетерпение загорелось в его глазах, и он переводил взгляд с трещины в доске — свидетельницы его долгого заточения — на лицо сына, словно вдруг усомнившись в своих радостях.
— Ну что ж, пусть заберут и паука! — сказал он, спрятав голову под одеяло. — Я не стану их проклинать!
— Отец!
Узник не отвечал.
— Отец!
— Якопо!
Теперь умолк браво. Хотя душа его рвалась от нетерпеливого желания взглянуть в открытое лицо Джельсомины, которая слушала затаив дыхание, он не решался даже украдкой посмотреть в ее сторону.
— Ты слышишь меня, сын? — сказал старик, высовывая голову из-под одеяла. — Неужели у них хватит жестокости выгнать паука из моей камеры?
— Они оставят тебе это удовольствие, отец, ведь оно не грозит ни их власти, ни славе. Пока сенат держит народ за горло и сохраняет при этом свое доброе имя, твоей радости не станут завидовать! в — Ну хороши. А то я боялся: ведь грустно лишиться единственного друга в камере!
Якопо как мог старался успокоить старика и понемногу перевел разговор на другие предметы. Он положил рядом с постелью свертки с едой, которые ему было дозволено приносить, и, еще раз обнадежив отца скорым освобождением, собрался уходить.
— Я постараюсь верить тебе, сын мой, — сказал старик; у него были основания сомневаться в том, что он слышал уже много раз. — Я сделаю все, чтобы верить. Скажи матери — я всегда думаю о пей и молюсь за нее, и от имени твоего несчастного отца благослови сестру.
Браво покорно опустил голову, всячески стремясь уклониться от дальнейшего разговора. По знаку отца он вновь стал на колени и получил прощальное благословение. Затем, приведя в порядок камеру и попытавшись увеличить щели между досками, чтобы воздух и свет свободнее проходили в помещение, Якопо вышел.
Браво и Джельсомина не проронили ни слова, идя запутанными коридорами, по которым они раньше поднялись наверх, пока снова не очутились на Мосту Вздохов. Здесь редко ступала человеческая нога, поэтому девушка с чисто женской сообразительностью выбрала это место для разговора с Якопо.
— По-твоему, он изменился? — спросила она, прислонившись к арке.
— Очень.
— Ты думаешь о чем-то страшном!
— Я не умею притворяться перед тобой, Джельсомина.
— Но ведь есть надежда. Ты же сам сказал ему, что есть надежда!
— Пресвятая дева Мария, прости мне этот обман! Ему недолго осталось жить, и я не мог лишить его последнего утешения.
— Карло! Карло! Почему же ты так спокоен? В первый раз ты говоришь об этой несправедливости так спокойно!
— Это потому, что освобождение его близко.
