приказание.
— Что это значит, сэр? — спросил сэр Реджинальд, наблюдавший за всем этим с напряженным вниманием.
— Это значит, что вся моя дивизия находится еще под моей командой. Что, моя шлюпка у берега, лорд Джоффрей Кливленд?
— Точно так, сэр!
— Хорошо. Господа, отправимтесь на корабль; «Цезарю» пора сняться с якоря и выйти в открытое море.
Все присутствующие покинули немедленно сигнальную станцию, спеша к лодкам и оставляя Блюуатера и сэра Реджинальда позади себя. Для баронета настала теперь критическая минута; он был так близок к своей цели, что неудача была бы ему вдвойне обидна. А потому он решился не отставать от адмирала, пока была еще хотя малейшая надежда на успех.
— У вас теперь, адмирал Блюуатер, огромная игра в руках, — начал баронет. — Будучи верно сыграна, она может упрочить триумф правого дела. Кажется, я знаю замысел Вервильена, знаю, что его успех возвратит Стюартам трон их предков! Тому, кто любит их, должно хорошенько обдумать свои дела и намерения прежде, чем он воспрепятствует столь славному результату.
Слова эти были сказаны с такой же смелостью, как и хитростью. Впечатление, произведенное сэром Реджинальдом на Блюуатера, было довольно значительно. Опытный искуситель представил ему приманку в самом обольстительном виде; притом же контр-адмирал чувствовал, что ему стоит только задержать свои суда, чтобы всякое сражение стало решительно невозможным. Выдать своего друга превосходящей силе — он не мог и не хотел; но с прискорбием мы должны сознаться, что в голове его мелькала мысль о возможности оказать искателю приключений в Шотландии большую услугу, не причиняя этим вице-адмиралу и авангарду флота существенного вреда.
— Я желал бы, чтоб мы не ошибались в назначении графа Вервильена, — сказал он. — Я ненавижу все германские союзы и, кажется, скорее оставлю службу, чем стану конвоировать или перевозить хоть одного из этих лоскутников в Англию.
В этом случае сэр Реджинальд вполне доказал свое искусство в интригах. Он дал мыслям и чувствам Блюуатера такое направление, которое, как он хорошо видел, могло привести его к достижению всех его желаний.
— Я не понимаю ничего в морском деле, — отвечал он скромно, — но знаю, что граф везет нам вспомогательное войско. Мне вовсе не пристало давать советы человеку с вашим опытом в том, как располагать такой силой, какая у вас под командой; но один из друзей правого дела, который теперь на западе и который последнее время находился при принце, говорил мне, что принц наш обнаружил чрезвычайное удовольствие, когда узнал, как много вы можете принести ему пользы.
— Так вы думаете, что мое имя достигло королевского слуха и что принцу известны мои настоящие чувства?
— Одна только ваша необыкновенная скромность, сэр, могла заставить вас сомневаться в первом, что же касается последнего, то спросите у себя, что могло побудить меня сблизиться с вами и отдать в ваши руки и мою жизнь и мою тайну?
Люди возвышеннейших правил и даже величайшей твердости души всегда увлекались лестью сильных; это исторический факт. Политические чувства сделали Блюуатера равнодушным к ласкам лондонского двора, между тем как его воображение, его рыцарская привязанность к поэтической древности и ее нравам, которые были основанием его якобизма, наконец, его симпатия к Стюартам делали его самой легкой добычей красноречия сэра Реджинальда. Неудивительно после этого, что он слушал ложные уверения сэра Реджинальда в пылу удовольствия, с трепетом сердца, которые давно уже были ему чужды. На время чистая душа его была заглушена этими обманчивыми, новыми для него чувствами.
Между тем они достигли пристани. Время было весьма дорого во многих отношениях, и прощание продолжалось недолго. Сэр Реджинальд говорил немного, зато последним своим пожатием руки контр- адмирала он хотел разом высказать все, что у него находилось на сердце.
— Господь да сохранит вас! — прибавил он. — Будьте верны и счастливы! Помните «законного государя и права рождения»! Господь да сохранит вас!
— Прощайте, сэр Реджинальд; когда мы опять увидимся, будущее, вероятно, будет нам видно яснее. Но кто это, как бешеный, бежит сюда к нашей лодке?
Среди глубоко мрака едва можно было заметить, что кто-то с невероятной быстротой приближался к нашему обществу; находясь от адмирала футах в двух или трех, все увидели, что это был не кто иной, как Вичерли. Он услышал выстрелы и скоро увидел поднятые сигналы. Догадываясь об их причине, он кинулся из парка, где тихо прогуливался, желая охладить свое волнение, и с возможной быстротой пробежал все расстояние до берега, опасаясь опоздать на судно. Он прибыл еще вовремя, и через минуту шлюпка отошла уже от утеса.
Глава XIX
На веселых волнах этого темно-голубого моря наши мысли так же безграничны, как оно, и наша душа, свободная как оно, летит за ветром.
Трудно представить себе всю силу волнующегося океана, пока не подвергнешься сам его действию; только тогда, когда испытываешь все его могущество, начинаешь размышлять об опасности. Первый всплеск воды известил Блюуатера, что ночь угрожает быть самой бурной. Стоило величайших усилий, чтобы отдалить шлюпку от утесов и заставить ее повиноваться. Но, покорив ее однажды своей власти, опытный экипаж двинул ее, хотя и медленно, но уже безостановочно вперед.
— Черная ночь! Скверная ночь, — ворчал Блюуатер, сам этого не замечая. — Окесу трудно будет попасть в устье канала, когда западное течение борется с этим отливом.
— Да, сэр, — отвечал Вичерли, — вице-адмиралу будет завтра утром довольно трудно нас отыскать.
Более Блюуатер не произнес ни слова, пока лодка не пристала к борту «Цезаря». Он размышлял о своем положении, и его размышления, как легко можно себе представить, были мучительны.
Поверхность моря была покрыта блестящей пеной, воздух же был наполнен шипением волн и ревом ветра. Между тем не ощущалось ни малейшего холода, воздух дышал той морской свежестью, которая, укрепляя и освежая тело, приносит с собой прохладу. После пятнадцатиминутной, жестокой гребли шлюпка наша приблизилась к «Цезарю» на такое расстояние, что уже была видна его черная масса. Спустя минуту из каютных окон «Цезаря» промелькнул свет и скоро засветился в открытом порте констапельской. Когда шлюпка была уже у подветренного борта корабля, тогда легко было переступить из нее на планки, заменявшие трап. И все поднялись на палубу, исключая двух матросов, которые остались в шлюпке, чтобы прицепить нок-тали и ундер-фоки.
— Мы, кажется, не очень торопимся, сэр, — заметил Стоуэл, встретив контр-адмирала с обыкновенной в этот час церемонией. — У нас уже полная шапка ветра, который обещает еще сильней подуть к утру. Кат заложен и якорь взят на фиш; носовые обносят теперь рустов.
— Наполните еще паруса, сэр, и возьмите галс развернутым булинем, — отвечал контр-адмирал. — Когда будем на миле в море, дайте мне знать. Господин Корнет, вы нужны мне в моей каюте.
Сказав это, Блюуатер спустился вниз, сопровождаемый сигнальным офицером. В то же время первый лейтенант послал людей к грот-брамсам наполнить марсель. Когда приказание это было выполнено, «Цезарь» двинулся вперед. Движение его было медленное, величественное, казалось, он пренебрегал мятежными стихиями.
Прежде чем Блюуатер обратил внимание на окружающие его предметы, он прошелся несколько раз по своей каюте.
— Нужно ли вам, адмирал Блюуатер, мое присутствие? — спросил, наконец, сигнальный офицер.
— Ах, извините, господин Корнет, я совсем и не заметил, что вы в моей каюте. Позвольте, да, последний сигнал наш был: «Приблизиться судам к контр-адмиралу на расстояние оклика»! Отыщите сигнал: «Следовать за движениями контр-адмирала»! Кажется, это будет 211 нумер.
— Нет, сэр, 212. Синий, красный белый флаги. Посредством фонарей это один из самых простых наших сигналов.
