совершает насилия в отношении собственных законов, почва производит на свет растение, чей рост она наилучшим образом способна поддержать, и нечасто глаз разочаровывает зрелище хилой растительности. Как будто среди деревьев всегда происходит благородное соперничество, которого нельзя найти у других семейств, если им предоставляют влачить существование в одиночестве среди полей. Каждое пробивается к свету, и таким образом получается равенство массы и сходство формы, едва ли составляющие их отличительные черты. Результат легко вообразить. Под арочными сводами теснятся тысячи высоких, без единой трещины колонн, поддерживающих сплошной и трепещущий шатер из листьев. Внизу нескончаемое царство приятного полумрака и внушительной тишины, тогда как вне его кажется, что атмосфера покоится на облаке из листвы.
В то время как блики света играют на изменчивой поверхности верхушек деревьев, землю окрашивает затененный и мало меняющийся тон. Безжизненные и покрытые мхом овраги, взгорья под покровом разложившейся растительности, кладбища давно отживших поколений деревьев, ямы, оставленные падением выкорчеванных стволов, темные грибы, плодящиеся вокруг сгнивших корней готовых упасть деревьев и немногочисленные стройные, хрупкие и невысокие растения, предпочитающие тень, — вот что составляет картину внизу. Все в целом смягчается свежестью, доставляющей летом удовольствие не меньше, чем подземный свод, не обладая его холодящей сыростью. Посреди этой мрачноватой уединенности редко слышны шаги человека. Покой земли нарушают лишь промелькнувший олень или неторопливо бегущий лось, а на значительном удалении можно встретить грузного медведя или прыгучего кугуара, сидящего на ветвях какого-нибудь почтенного дерева. Бывает, что встречаются стаи голодных волков, бегущих по следу оленя. Но это скорее исключения на фоне безмолвия этих мест, чем непременные детали картины. Даже птицы, как правило, безгласны, а когда они все-таки нарушают тишину, эта дисгармония соответствует характеру дикого места их обитания.
В такой обстановке два человека усердно прокладывали себе путь на следующий день после только что описанного вторжения. Они привычно шли друг за другом, причем тот, что был помоложе и поэнергичнее, указывал дорогу среди однообразия леса так же аккуратно и так же решительно, как моряк правит курс по шири вод с помощью стрелки компаса. Шедший впереди был худощав, ловок и не казался уставшим, а шагавший позади был человеком крупного телосложения, чья поступь выдавала меньшее знание леса и, возможно, некоторый недостаток природной силы.
— Твой глаз, наррагансет, как безошибочный компас для рулевого, а твои ноги как неутомимый боевой конь, — сказал последний, уперев приклад своего мушкета в конец гнилого бревна и прислонясь к его стволу для опоры. — Если ты встаешь на тропу войны с таким же усердием, как исполняешь наше миролюбивое поручение, колонистам следует бояться твоей неприязни.
Второй обернулся и, не снимая ружья, покоившегося у него на плече, ответил, указав на несколько деревьев:
— Мой отец — этот самый платан; он опирается на молодой дуб. Конанчет — прямая сосна. В седых волосах много хитрости, — добавил вождь, сделав несколько шагов вперед, пока его палец не лег на руку Смиренного. — Могут ли они назвать час, когда мы будем лежать под мхом, как мертвый болиголов?
— Это превосходит мудрость человека. Хватит и того, сахем, если, упавши, мы сможем искренне сказать, что земля, накрытая нашей тенью, достаточно хороша для нас. Твои кости будут лежать в земле, по которой ходили твои предки, а мои пусть белеют под сводами какого-нибудь угрюмого леса.
Спокойное лицо индейца исказилось. Зрачки его темных глаз сузились, ноздри раздулись, выпуклая грудь вздымалась, но затем все успокоилось подобно ленивому океану после бесплодного усилия вздыбить свои воды разбухшей волной во время общего штиля.
— Огонь стер следы мокасин моих отцов на земле, — сказал он с умиротворенной, хотя и горькой, улыбкой, — и мои глаза не могут их отыскать. Я умру под тем пологом, — он показал сквозь просвет в листве на синее пятно неба, — и падающие листья покроют мои кости.
— Зато Господь связал нас новыми узами дружбы. Вон там тисовое дерево и тихое кладбище вдалеке, где поколения моего народа спят в своих могилах. Место, белое от камней с именами…
Смиренный внезапно замолчал, а когда поднял глаза и взглянул на своего спутника, то успел заметить, как любознательный интерес последнего вдруг сменился холодной замкнутостью и как вежливо индеец переменил тему разговора.
— За тем холмиком есть вода. Пусть мой отец попьет и подкрепится, чтобы он дожил до того времени, когда сможет лежать в вырубках.
Второй кивнул, и они молча проследовали к этому месту. По времени, затраченному на требуемый отдых, могло показаться, что путники проделали долгую и далекую дорогу. Однако наррагансет ел более умеренно, чем его спутник, ибо казалось, что его душу гнетет груз, гораздо более обременительный, чем усталость, которую претерпевало тело. Тем не менее внешне хладнокровие мало ему изменило, ибо во время молчаливой трапезы он сохранял вид скорее достойного воина, нежели человека, на поведение которого может сильно повлиять душевная скорбь. Умиротворив природу, оба поднялись и продолжили свой путь через непроходимый лес.
Примерно с час после того, как они покинули ключ, наши путешественники двигались быстро, не отвлекаясь каким-либо мимолетным впечатлением или временной остановкой. Однако к концу этого часа быстрота шага Конанчета стала убывать, а его взгляд, прежде постоянно устремленный вперед, начал блуждать в какой-то нерешительности.
— Ты потерял те тайные знаки, благодаря которым мы так далеко проложили себе путь в лесу, — заметил его спутник. — Одно дерево похоже на другое, и я не вижу никаких различий в этой дикой природе. Но если ты заблудился, мы можем на самом деле потерять надежду добраться до цели.
— Вот орлиное гнездо, — возразил Конанчет, указывая на названный предмет, расположившийся на верхних побелевших ветвях засохшей сосны, — и мой отец может видеть дерево Совета — этот дуб, но здесь нет вампаноа!
— В этом лесу много орлов, и этот дуб не единственный среди себе подобных. Твои глаза обманулись, сахем, и какой-то ложный знак сбил нас с пути.
Конанчет внимательно посмотрел на своего спутника. Спустя минуту он спокойно ответил:
— Разве мой отец когда-нибудь ошибался тропой, идя от своего вигвама к месту, откуда он смотрел на дом своего Великого Духа?
— Эта хоженая тропа — иное дело, наррагансет. Мои ноги истоптали скалу за множество раз, да и расстояние было всего ничего. Но мы прошли не одну лигу леса, и наш путь лежал через ручьи и холмы, через заросли и болота, где зрение человека неспособно обнаружить даже малейшего признака присутствия людей.
— Мой отец стар, — почтительно сказал индеец. — Его глаз не так остер, как тогда, когда он снял скальп Великого Вождя, иначе он заметил бы отпечаток мокасин. Взгляни! — Он показал спутнику след человеческой ноги, едва различимый по тому, как располагались опавшие листья. — Скала истерта, но она тверже, чем почва. Она не может рассказать по своим отметинам, кто проходил или когда.
— Здесь и вправду есть то, что при желании можно принять за отпечаток мужской ноги. Но он всего один и может быть случайной игрой ветра.
— Пусть мой отец посмотрит в обе стороны, и он увидит, что здесь прошло племя.
— Возможно, это и правда, хотя мои глаза не могут обнаружить того, что ты хочешь показать. Но если здесь прошло племя, то пойдем дальше.
Конанчет покачал головой и растопырил пальцы обеих ладоней, изобразив радиусы круга.
— Ага! — сказал он, еще не успев многозначительно ответить жестами. — Вот и мокасины!
Смиренный, так часто и так недавно ополчавшийся на дикарей, невольно стал искать затвор своего карабина. У него был угрожающий вид и поза, хотя его блуждающий взгляд не мог заметить ничего, что вызывало бы тревогу.
Не то Конанчет. Его более острый и более опытный глаз вскоре уловил беглый силуэт направлявшегося к ним воина, временами скрытого стволами деревьев, чьи шаги по опавшим листьям первыми выдали его приближение. Сложив руки на обнаженной груди, вождь наррагансетов ожидал его прихода в позе спокойного достоинства. Он не произнес ни звука, и ни один мускул не дрогнул на его лице, пока ладонь не легла на его руку и подошедший ближе не произнес дружеским и уважительным тоном:
— Молодой сахем пришел навестить своего брата?
