дворянин, епископ или простой священник; и долг перед пассажирами заставляет меня покинуть порт как можно скорей.
— Не слишком ли много на палубе живого груза? — спросил генуэзец, недоверчивым взглядом окинув глубоко сидящий в воде барк. — Уверен ли ты, что судно справится с такой тяжестью?
— Я был бы рад, если бы пассажиров было поменьше, сиятельный синьор; от плутов этих проку не больше, чем от их барахла, что громоздится на ящиках и тюках; этот сброд годится только на то, чтобы препятствовать посадке пассажиров, щедро платящих за провоз. Вон тот благородный швейцарец, направляющийся в Веве, — взгляните, он сидит у кормы вместе с дочерью и слугами, славный Мельхиор де Вилладинг, — заплатил мне больше, чем все эти безвестные бродяги, вместе взятые.
При имени этом генуэзец вздрогнул, и взор его загорелся живым интересом.
— Ты сказал — де Вилладинг? — воскликнул он взволнованно, наподобие юноши, услышавшего приятные известия. — Славный, благородный Мельхиор?
— Да, Мельхиор; других де Вилладингов не осталось: по слухам, древний их род почти весь вымер. Помню храбрость барона, когда он в бурю, как истинный швейцарец, собрался покинуть берег озера…
— Фортуна наконец улыбнулась мне, дорогой Марчелли! — прервал старик, с горячностью схватив за руку своего компаньона. — Ступай же на барк, капитан, и передай тому пассажиру…
Но что нам сказать Мельхиору? Открыть ли ему немедленно, кто ждет его, или пусть попытается сам вспомнить? Клянусь святым Франциском! Сделаем так, Энрико. Заставим его потрудиться! Забавно будет понаблюдать, как он думает да гадает, хотя, уверен, он сразу узнает меня. Я почти не переменился, пусть и немало испытаний выпало на мою долю.
Синьор Марчелли почтительно опустил глаза при этих словах, не желая разочаровывать старика, поддавшегося внезапному порыву под влиянием нахлынувших воспоминаний. Батисту было поручено передать, что некий благородный путешественник просит барона оказать ему любезность и подойти к воротам.
— Скажи ему: некий путешественник хотел бы стать его спутником, но опасается, что таковое желание не будет исполнено, — настойчиво повторил генуэзец. — Этого достаточно. Мне известна его учтивость, и он — не Мельхиор, если промедлит хоть на миг! Но смотри! Он уже сошел с барка, мой дорогой Мельхиор: разве пренебрегал он когда-либо случаем оказать дружескую помощь? В семьдесят лет он тот же, что и в тридцать!..
Волнение генуэзца достигло предела, и он отвернулся, стыдясь проявления не подобающей мужчине слабости. Тем временем барон де Вилладинг приблизился к ним, не подозревая, что от него требуется нечто большее, нежели простая учтивость.
— Батист передал мне, что здесь находятся господа из Генуи, стремящиеся попасть на празднество в Веве, — сказал барон, в знак приветствия приподнимая шляпу, — и что необходимо мое содействие, дабы оказаться их счастливым попутчиком.
— Я не откроюсь ему, пока мы благополучно не взойдем на барк, Энрико, — прошептал синьор Гримальди. — Ах нет, клянусь мессой! Пока мы не высадимся в Веве: ведь мне не пройдет даром этот розыгрыш! Синьор! — обратился он к бернийцу с подчеркнутым спокойствием, тогда как голос его дрожал от волнения на каждом слове. — Мы граждане Генуи, всей душой жаждущие плыть вместе с вами на этом барке, но — он ничуть не догадывается, кто говорит с ним, Марчелли! — но, к сожалению, синьор, по недосмотру мы не позаботились о подписи городских властей и теперь нуждаемся в дружеском содействии, чтобы пройти на барк либо задержать его отплытие, пока необходимые формальности не будут улажены.
— Синьор, город Женева представляет собой маленькое, беззащитное государство, и потому бдительность необходима; и навряд ли я своими уговорами заставлю сего верного стража пренебречь своим долгом. Что же касается задержки с отплытием, я думаю, честный Батист согласился бы за небольшое вознаграждение, если бы не опасался перемены ветра и вследствие этого — значительных убытков.
— Верно вы говорите, благородный Мельхиор! — вмешался капитан. — Был бы ветер впереди или случись все это двумя часами раньше, — небольшая задержка не заставила бы пассажиров с ума спятить, то есть — я хотел сказать — утратить благоразумие; но сейчас у меня и двадцати минут не найдется в запасе, даже если вдруг все члены городского магистрата в мантиях явятся сюда собственной персоной, пожелав войти в число пассажиров.
— Я весьма сожалею, синьор, но капитан прав, — заключил барон с предупредительностью человека, привыкшего выражать отказ в самой мягкой форме. — Говорят, корабельщики знают тайные приметы, по которым определяют крайний срок отплытия.
— Клянусь мессой, Марчелли, я испытаю его; я узнал бы его и в карнавальном платье. Господин барон, мы — бедные итальянские аристократы из Генуи. Доводилось ли вам слышать о нашей республике, небогатом государстве Генуя?
— Не похвалюсь основательностью познаний, — с улыбкой ответил барон, — но могу признаться, что мне известно о существовании этого государства. Из всех городов на побережье Средиземного моря ни один не мил мне так, как Генуя. Много радостных дней провел я там и до сих пор люблю вспоминать то счастливое время. Жаль, что не успею назвать вам некоторых знатных и досточтимых имен в подтверждение своих слов.
— Назовите их, господин барон! Ради всех святых и Пречистой Девы — назовите, умоляю вас!
Удивленный горячностью собеседника, Мельхиор де Вилладинг пристально всмотрелся в его изборожденное морщинами лицо и внезапно ощутил некоторую растерянность.
— Нет ничего проще, синьор, чем перечислить многих. Первое, наиболее памятное и дорогое мне имя — это Гаэтано Гримальди, о котором вы, не сомневаюсь, хорошо наслышаны.
— О да, разумеется! То есть… Марчелли, сказать ли мне ему, что о его друге у нас имеются добрые вести? Так вот, этот Гримальди…
— Синьор, ваша готовность беседовать о славном согражданине вполне естественна; но я, поддавшись желанию поговорить о Гаэтано, вызвал бы недовольство честного Батиста.
— К черту Батиста с его посудиной! Мой дорогой Мельхиор! Добрый, славный мой друг!.. Неужто ты и в самом деле не узнаешь меня?
Тут пожилой генуэзец простер руки к другу, намереваясь принять его в свои объятья. Барон де Вилладинг хотя и был взволнован, но все же некое смутное препятствие мешало ему вполне постичь реальность случившегося факта. Задумчиво вглядывался он в морщинистое, но все еще прекрасное старческое лицо, и образы былого зароились в его памяти; однако их слабый свет был почти неощутим.
— Неужто ты не признаешь меня, де Вилладинг? Отречешься от друга своей юности, который делил с тобой и радость, и горе, и опасность военных битв и был наперсником сердечных тайн?
— Кому, как не Гаэтано Гримальди, известно это? — сорвалось с трепещущих губ барона.
— А кто же я еще? Разве я не Гаэтано, тот самый Гаэтано, твой старый, добрый друг!
— Ты Гаэтано! — воскликнул бернец, отступив на шаг, вместо того чтобы броситься в объятья генуэзца, чья пылкость к тому времени несколько поубавилась. — Обаятельный, ловкий, храбрый, юный Гримальди! Синьор, вы смеетесь над чувствами старика.
— Клянусь небом, я не лгу! Ах, Марчелли, его все так же трудно в чем-либо убедить, но уж когда поверит — готов порвать удила! Если тебя могут ввести в заблуждение несколько лишних морщинок, дружище Мельхиор, как же ты до сих пор не усомнился в своей собственной личности? Я не кто иной, как тот самый Гаэтано, друг твоей юности, с которым ты не виделся все эти долгие, нелегкие годы.
Узнавание наступило не сразу. Штрих за штрихом воссоздавался знакомый образ, но более всего голос способствовал пробуждению воспоминаний. Подобно всем сильным натурам в минуту величайшего волнения, барон не сумел овладеть собой, едва только убедился, что перед ним и вправду его старый друг. Де Вилладинг бросился на шею генуэзцу — и тут же отошел в сторону, чтобы скрыть набежавшие на глаза внезапные слезы, обильно подступившие из источников, которые он считал давно иссякшими.
ГЛАВА III
Эх, кузен Сайленс, тебе и невдомек, сколько мы изведали с этим рыцарем!
Расчетливый владелец барка хладнокровно и с удовлетворением наблюдал за происходившей перед ним сценой, и как только путешественник заручился поддержкой влиятельного Мельхиора де Вилладинга, Батист немедленно приступил к делу. Старики стояли,
