историк-философ, — там, где какую-нибудь местность пересекает оживленная дорога, кровь и мнения чужеземцев распространяются в народе, как разносимые ветром сорняки. Еще с римских времен через Сен-Бернарский перевал пролегает дорога, и вот среди тех, кто вдоль нее живет, племен найдешь столько же, сколько деревень насчитывается отсюда до Веве. У вас в Верхнем Вале, герр кастелян, все иначе: там живет народ, пришедший с другого берега Рейна и ни с кем не смешавшийся. Дай Бог, чтобы он оставался таким и следующую тысячу лет!
Немного найдется людей, столь низко о себе думающих, чтобы не гордиться своим происхождением и природными качествами. Привычка постоянно рассматривать с благоприятной стороны себя самих, свои мысли и даже поступки родственна самомнению. Когда той же слабости подвержены целые сообщества, население страны распадается на группы, претендующие на какие-то особые достоинства. Кастелян, Мельхиор де Вилладинг и приор, в жилах которых текла германская кровь, восприняли эту речь благосклонно, ибо всякому лестно иметь благородных предков; в то же время итальянец, человек более тонко воспитанный, с трудом спрятал улыбку, уместную на устах того, чей род, через длинный ряд мудрых и утонченных аристократов, восходил к консулам и патрициям Рима и далее — по всей вероятности — к многоумным грекам, чья цивилизация процветала в ту пору, когда предки северян еще барахтались в трясине варварства.
Отдав дань национальному тщеславию, разговор принял более общий характер. За время этой увеселительной беседы не было произнесено ни единого слова, свидетельствующего о том, что гости помнят, какое дело их здесь свело. Но когда ужин закончился, а за окном совсем смерклось, приор пригласил сотрапезников уделить внимание данному предмету — и вместо дружеских подначиваний, обросших бородой шуток и несвязных рассуждений, которым непринужденно предавались Петерхен, Мельхиор и кастелян, им пришлось перейти к вопросу, касающемуся жизни и смерти по меньшей мере одного из их ближних.
Пока длился ужин, подчиненные приора заканчивали подготовку, и когда отец Михаэль, поднявшись, возвестил гостям, что их присутствие требуется в другом месте, они отправились в помещение, полностью оборудованное для их приема.
ГЛАВА XXVII
Бывал еще рассказ
С такой учтивой скромностью изложен?
В качестве судебной залы монахи избрали монастырскую часовню, что было сделано отчасти ради удобства, отчасти из соображений, связанных с религиозными взглядами — чтобы не сказать суеверными предрассудками — большинства заключенных. Размеры этой, освященной части здания позволяли вместить всех, кто собирался обычно в монастырских стенах. Часовня была оформлена так, как это принято у католиков: помимо главного алтаря, в ней имелось два малых, посвященных двум почитаемым святым. Часовню освещала большая лампада, но пространство вокруг главного алтаря тонуло в полутьме, которую фантазия вольна была населять любыми образами. За ограждением хоров стоял стол, за которым находилось нечто, скрытое из виду завесой. Непосредственно под большой лампадой помещалась еще одна, предназначенная для ключника: он выполнял обязанности клерка. Те, кому была доверена роль судей, уселись поблизости. В полумраке у бокового алтаря тесной группой собралось несколько женщин, пряча кого-то от посторонних глаз: когда какая-либо из представительниц этого чувствительного пола отдает дань слабости, ему присущей, другие обычно стремятся оградить ее от нежелательных свидетелей. Временами оттуда доносился сдавленный плач и начиналась суета, что говорило о силе чувств, которые желали скрыть эти деликатные, добросердечные создания. Монахи и послушники выстроились по одну сторону, проводники и погонщики мулов образовали фон картины, а у ступеней второго бокового алтаря сурово и неподвижно стоял Сигизмунд, чья внушительная фигура походила на статую. Вознамерившись во что бы то ни стало отвратить новые несправедливости, грозящие обрушиться на голову его отца, он заставил себя быть предельно внимательным, чтобы не пропустить ни малейшей детали расследования.
Когда улеглось легкое волнение, вызванное приходом из трапезной новых действующих лиц, приор подал знак одному из судейских чиновников. Тот на короткое время исчез, а затем явился с одним из арестованных, поскольку было решено по порядку рассмотреть дела всех, кто был задержан предусмотрительными монахами. Бальтазар (а это был он) приблизился к столу со своим обычным смиренным видом. Руки его не были связаны, лицо оставалось невозмутимым, хотя временами, когда от алтаря, где собрались женщины, доносились приглушенные рыдания, глаза палача начинали тревожно блуждать, а по бледным чертам пробегала судорога, выдавая, каких усилий стоило ему напускное спокойствие. Увидев его, отец Михаэль повернулся к кастеляну и склонил голову: хотя к участию в допросе было приглашено, из вежливости, несколько человек, но законное право на расследование такого рода дел в кантоне Вале принадлежало только кастеляну.
— Ты зовешься Бальтазаром? — коротко начал судья, глядя в свои заметки.
Вместо ответа допрашиваемый поклонился.
— Ты палач кантона Берн? Последовал такой же немой ответ.
— Эта должность передается в твоей семье по наследству уже не один век?
Бальтазар выпрямился, тяжело дыша, словно, прежде чем ответить, старался подавить в себе горестные чувства.
— Герр кастелян, — проговорил он выразительно, — такова была воля Божья.
— Честный Бальтазар, ты слишком подчеркнуто произнес эти слова, — вмешался бейлиф. — Все, что связано с властью, почетно и не может быть дурно. А наследственные права на должность, освященные временем и обычаем, ценятся вдвойне, поскольку к трудам потомков добавляются воспоминания о заслугах предков. Мы имеем право бюргерства, тебе даны права на должность палача. Твои праотцы в свое время были довольны своими привилегиями.
Бальтазар покорно склонил голову: казалось, он считает излишним что-либо к этому добавлять. Сигизмунд судорожно сцепил пальцы на рукоятке шпаги, а оттуда, где стояли женщины, донесся стон — исторгнутый, как он знал, из груди его матери.
— Замечание достойного бейлифа совершенно справедливо, — снова заговорил валезианец. — Все, что связано с государством, с его благом, а также все, что служит удобству и безопасности людей, — почетно. И посему, Бальтазар, не стыдись своей должности: она необходима и отзываться о ней следует уважительно. А теперь отвечай правдиво и честно на вопросы, которые я задам. Есть у тебя дочь?
— Да, хотя бы в этом небеса меня благословили! Волнение, которое он вложил в свои слова, побудило судей встрепенуться. Они в удивлении уставились друг на друга, словно бы не подозревали прежде, что тот, кто, так сказать, пребывал в постоянной вражде с людским родом, способен питать человеческие чувства.
— Ты прав, — отвечал владелец замка, возвращая себе важный вид. — Твоя дочь, как говорят, красива и знает свой долг. Ты собирался выдать ее замуж?
Бальтазар опять кивнул, подтверждая верность сказанного.
— Был тебе известен житель Веве по имени Жак Коли?
— Да, майн герр. Он должен был стать моим сыном.
Кастелян вновь поразился, поскольку твердость ответа говорила о невиновности, и пристально вгляделся в лицо арестованного. Обнаружив там искренность, а не намерение схитрить, он, как все, кто привык иметь дело с преступниками, почувствовал еще большее недоверие. Знакомый с большей частью уловок, к которым прибегают нарушители закона, он тем не менее растерялся, когда вместо притворной уверенности хитреца, изображающего невиновность, натолкнулся на безыскусную открытость честного человека.
— Названный Жак Коли собирался вступить в брак с твоей дочерью? — продолжал кастелян, все более впадая в подозрительность, после того как предположил, что обвиняемый прибегает к уловкам.
— Так у нас было решено.
— Любил ли он твою дочь?
Невольная гримаса исказила лицо Бальтазара; казалось, он вот-вот утратит самообладание.
— Я верил, что это так, майн герр.
— Но все же он отказался от своих обязательств.
