— Этот старик индеец тесно связан с моей семьей вот уже почти девяносто лет; я знаю, что он был вместе с дедом моим Корнелиусом Литтлпеджем при осаде Ти в тысяча семьсот пятьдесят восьмом году; он и негр прожили по меньшей мере по сто двадцать лет, если не более.
— Насколько мне известно, индейцы хотя и очень уважают преклонный возраст и великую мудрость этого старца, но выше всего они ставят воинскую храбрость, доблесть и справедливость, и я уверен, что прозвище «доблестный» онондаго имеет непременно какое-нибудь особое значение и смысл.
Все это нас очень интересовало, точно так же, как и бабушку, и барышень, а в особенности Мэри Уоррен.
— Отец и я часто посещаем этих двух стариков и делаем это всегда с особым удовольствием. Особую симпатию я чувствую к Сускезусу: ничто не может быть более трогательно, чем его привязанность к его единоплеменникам; говорят, что они часто посещают его, то есть, по крайней мере, каждый раз, когда кто- нибудь из них бывает в этих краях.
— Да, я не раз видал этих людей, приходивших к Сускезусу; это в большинстве случаев были бродячие индейцы, торговцы корзинами, матами и циновками, наполовину дикари, наполовину цивилизованные люди. Не так ли, бабушка? На вашей памяти случалось ли, чтобы Сускезус принимал такие торжественные депутации от своего народа, как вот теперь?
— Да, Хегс, на моей памяти это уже третий раз. Вскоре после моего замужества, а это было тотчас же после революции, прибыло сюда несколько краснокожих на поклон к Сускезусу, которые пробыли здесь десять дней. Все эти вожди были, как я потом узнала, онондаго, то есть воины одного племени с Сускезусом; в то время, как говорят, между ними и старцем состоялось что-то вроде примирения, и индейцы пробыли здесь так долго потому, что надеялись уговорить Сускезуса вернуться опять к его единоплеменникам. Но если так, то это им не удалось. Ну, а второе подобное посещение случилось как раз во время твоего рождения, Хегс, и в тот раз мы не на шутку опасались потерять нашего дорогого старика, так настоятельно народ упрашивал его вернуться в их среду. Но он не согласился на просьбы и всего несколько недель тому назад говорил мне, что он здесь умрет.
— Да, он то же говорил и моему отцу, — сказала Мэри Уоррен.
В это время подошли к нам моя сестра и две ее приятельницы и увели с собою Мэри. Бабушка пошла вслед за ними, а я подошел к дяде, который стоял неподалеку.
— Хегс, — обратился он ко мне, — наш переводчик говорит, что краснокожие вожди желают сегодня же посетить впервые нашего старца. К счастью, здание старой фермы еще пустует, и я сказал Тысячеязычному, что индейцы и он могут расположиться там на все время пребывания их в этих краях. Я уже послал туда людей распорядиться всем необходимым для приема этих гостей и надеюсь, что через какие-нибудь полчаса краснокожие будут официальными гостями в Равенснесте.
— Чего они хотят, устроиться ли сперва у себя на старой ферме, или же прежде посетить старого онондаго?
— Прежде, мне кажется, надо бы их устроить, а тем временем я пошлю Джона предупредить Сускезуса о посещении, которое ему готовится; что же касается местных инджиенсов, то их нападения и мщения нам опасаться нечего до той поры, покуда рядом с нами будут находиться эти подлинные краснокожие.
Согласно с этим, мы пригласили индейцев через переводчика последовать за нами в то здание, которое предназначалось им, как временное местопребывание. Между тем бабушка приказала подать к крыльцу свой крытый экипаж, намереваясь отправиться с молодежью к вигваму индейца, чтобы присутствовать при свидании Сускезуса с его единоплеменниками.
Когда мы подходили к зданию старой фермы, Том Миллер вышел к нам навстречу из своего дома и, подойдя, сконфуженно стал извиняться за некоторые свои слова и поступки, которые он считал не совсем уместными, но которые он позволил себе при нас, не признав в нас своих землевладельцев в костюмах странствующего музыканта и торговца.
Мы милостиво приняли его извинения и оправдания, но не подумали даже связать себя какими бы то ни было обещаниями на будущее время, а это именно и нужно было Тому Миллеру.
Глава XX
Двести лет! Двести лет! Сколько человеческой власти, сколько гордости, сколько блестящих надежд, сколько мрачного страха потонуло в их молчаливых волнах.
За час до захода солнца мы покинули новое жилище краснокожих и направились к хижине индейца. По мере приближения момента торжественного свидания этих вождей с доблестным онондаго в индейцах замечалось некоторое волнение, смущение и даже нечто, похожее на благоговейный трепет. Большинство из вождей воспользовались свободным получасом времени, чтобы оживить и подправить рисунки на своих лицах. Особенно страшным казался Каменное Сердце; что же касается Огня Прерии, то этот старейший из вождей не счел необходимым прибегать к подобным приемам туалета.
Экипаж бабушки выехал из ворот за несколько минут ранее, чем индейцы тронулись в путь. Пошли и мы вместе с ними к вигваму старцев.
Индейцы имеют обыкновение ходить гуськом, один за другим, ступая в след идущего впереди. Во главе стал Огонь Прерии, за ним Каменное Сердце и остальные в порядке какой-то им одним известной иерархии. Встав по порядку один за другим, они тотчас же тронулись в путь. Дядя, переводчик и я шли рядом с Огнем Прерии во главе колонны; Миллер с полудюжиною любопытных следовал на некотором расстоянии позади.
Читатель, вероятно, не забыл, что Джон был послан предупредить Сускезуса о посещении индейцев. Когда мы были уже на полпути, Джон повстречался с нами; поравнявшись, он повернулся на каблуках и пошел рядом со мною, сообщая мне на ходу свои наблюдения:
— Говоря по правде, мистер Хегс, старик был очень тронут, узнав, что до пятидесяти индейцев пришли из таких далеких краев.
— Как так, пятьдесят человек? Ведь их всего только семнадцать, вам надо было сказать, что семнадцать человек, Джон!
— Неужели семнадцать? Но, клянусь вам, мне показалось, что их никак не меньше пятидесяти человек; я хотел было сказать сорок, да мне показалось, что это мало. Так, видите ли, я остался при нем, чтобы помочь старику прибраться и приодеться, а также и разрисоваться ради этого торжественного случая, потому что старый Джеп теперь ни на что не пригоден, как вы сами изволите знать. Печально, должно быть, было то время, сударь, когда жители Нью-Йорка не имели иных слуг, кроме негров, — это такой бестолковый и не развитой народ.
— Однако все шло и тогда прекрасно, Джон, — заметил дядя Ро, который был большой сторонник этой старой породы негров, которые в то время исполняли положительно все домашние обязанности во всей стране.
— Но смею доложить, что если бы при Сузе не было на этот раз никого, кроме этого старого Джепа, то наш индеец никогда не мог бы быть ни так наряжен, ни так размалеван, как того требует настоящий случай.
— Сускезус расспрашивал вас о чем-нибудь?
— О нет, сударь, ведь вы сами знаете, каков он, этот старый индеец. Онондаго не слишком речист и всякие расспросы считает не приличествующими его важному сану; он становится особенно неразговорчив и даже молчалив, когда у него есть собеседник, способный поддержать разговор. Я почти все время говорил один, как это и всегда бывает, когда я прихожу навестить его. Эти индейцы, я полагаю, вообще очень склонны к безмолвию, не так ли?
— Скажите, Джон, это вы надоумили старика разрисоваться? — осведомился дядя Ро. — Я не помню, в продолжение уж более тридцати лет, чтобы я когда-нибудь видал Бесследного разрисованным. Помнится, я однажды просил его одеть торжественный наряд и разрисоваться — и на это получил тогда такого рода ответ: «когда дерево перестает уже давать плоды, то цвет лишь только больше напоминает всем о его полной бесполезности». Но вот мы и дошли!
Действительно, мы уже подходили к самой хижине. Вечер был прекрасный, тихий и теплый. Сускезус сидел на табурете посреди зеленой лужайки перед своим домом. Развесистое дерево осеняло его своими тенистыми ветвями и защищало от лучей заходящего солнца. Джеп стоял подле него в позе, приличествующей, как он полагал, его особе. Этот негр относился с немалым пренебрежением к
