— Пусть ты больше траппер, но, посмею сказать, ты, значит, немного и зверобой, потому что в здешних местах эти два промысла всегда связаны один с другим.
— К стыду, сказал бы я, для человека, еще способного заниматься более благородным из двух! — возразил траппер, которого далее мы так и будем именовать по его промыслу. — Больше полувека я проскитался с ружьем по лесным дебрям, ни разу не поставив ловушки даже на птицу, что летает в небе, не то что на зверя, наделенного только ногами.
— А по мне, разница невелика, ружьем ли добывать шкуры или капканом, — ввернул угрюмый помощник вожака переселенцев. — Земля создана нам на потребу, а значит, и всякая тварь на земле.
— Ты далеко забрался, старик, а разживы у тебя как будто маловато, — перебил товарища вожак, видно желая по какой-то своей причине перевести разговор на другое. — Хоть со шкурами-то дело у тебя идет неплохо?
— Много ли мне надо? — спокойно возразил траппер. — Чего желать человеку в мои годы? Был бы сыт да одет. А деньги мне тут и вовсе почти не нужны — только чтоб от поры до поры набить порохом рог да запастись свинцом.
— Стало быть, родом ты, приятель, не здешний, — продолжал пришелец, отметив про себя, что собеседник не понял ходкого словца «разжива», которое в его краях употреблялось в значении «домашний скарб» или «имущество».
— Я родился у моря, но большую часть своей жизни провел в лесах.
Теперь все воззрились на него, как иной раз люди спешат обратить глаза на предмет общего любопытства.
Двое из юношей повторили: «У моря!» А хозяйка, обычно не слишком радушная, стала выказывать гостю некоторую, пусть неуклюжую, учтивость, как бы из уважения к его дальним странствиям. Переселенец долго молчал, что-то, видно, обдумывая, но не считая нужным приостановить работу своего жевательного аппарата; наконец он снова завел разговор:
— Слышал я, не близкий это путь — от западных рек до большого моря.
— Да, в самом деле, друг, это трудная тропа, и немало повидал я в дороге и всякого натерпелся.
— Тяжело потрудится человек, покуда пройдет такой конец.
— Семьдесят пять лет шел я этой дорогой, а не насчитать и ста миль на всем пути за Гудзоном, где бы я не отведал подстреленной своей рукою дичи… Но я расхвастался впустую. Что проку в былых свершениях, когда твой век на исходе?
— Я как-то встречал человека, который плавал по этому самому Гудзону, — негромко заметил старший из сыновей, как будто не очень доверяя собственным сведениям и полагая приличным принять неуверенный тон перед таким бывалым человеком. — По его словам выходило, что это значительная река и глубокая — по ней можно пройти на барже от верховья до устья.
— Гудзон — широкая и глубокая река, и немало выросло красивых городов по его берегам, — возразил траппер, — а все же он жалкий ручей но сравнению с водами бесконечной реки!
— Если поток можно объехать вокруг, я не назову его рекой, — вмешался недобрый спутник переселенца. — Если река настоящая, человек ее не обходит, а тут же переплывает: идет на нее в лоб, а не берет в облаву, как медведя на большой охоте[6].
— А на закат ты заходил далеко? — перебил переселенец, точно нарочно не давая своему грубому спутнику принять участие в разговоре. — Забрел я тут на голую равнину, и ей конца-краю не видно!
— Здесь можно ехать неделями, и будет перед глазами все то же. Я часто думаю, что господь простер перед Штатами голую прерию в предостережение людям: пусть видят, до чего они могут довести землю в своем безумии! Да, вы проедете много недель, много месяцев этими открытыми полями и не встретите ни поселения, ни обиталища для человека или для скота. Даже дикий зверь прорыщет тут много миль, пока найдет себе логово; и все же, мне чудится, ветер с востока редко когда не донесет до моих ушей стук топора и падающего дерева.
Старик говорил с той проникновенностью и достоинством, какие преклонный возраст придает словам, даже если они выражают и не столь глубокое чувство. Слушатели внимали ему, храня мертвое молчание. Они почтительно ждали, когда траппер сам возобновит беседу, что тот вскоре и сделал, обиняком задав вопрос, как это в обычае у пограничных жителей:
— Нелегко тебе это досталось, друг, пересечь столько рек и пробраться так глубоко в прерию на конских упряжках да с целым стадом рогатого скота!
— Покуда я не увидел, что Большая река забирает слишком далеко на север, — объяснил переселенец, — я держался левого берега, а тут мы сколотили плоты и переправились без особых потерь: жена недосчиталась двух-трех овец, да девчонкам приходится доить одной коровой меньше. Ну, а дальше мы что ни день наводим мост через речку.
— Ты, похоже, намерен двигаться на запад, пока не набредешь на землю, более удобную для поселения?
— Пока не надумаю остановиться или же поворотить назад, — сказал переселенец и встал, резким своим движением обрывая беседу.
Его примеру последовали траппер и вся семья. Потом, не смущаясь присутствием гостя, путешественники стали устраиваться на ночлег. Из обрубленных древесных вершин, из грубых одеял домашней работы да из бычьих шкур они еще до ужина успели наспех соорудить несколько навесов или, вернее сказать, шалашей, только и рассчитанных на кратковременный приют. Под их кров вскоре заползли дети со своей матерью и, по всей вероятности, тут же и заснули крепким сном. Мужчинам же, перед тем как отправиться на боковую, еще предстояло кое-что доделать: достроить ограду вокруг лагеря, тщательно загасить костер, еще раз задать корм скоту и выставить караул для охраны спящих.
Чтобы выполнить первую задачу, заложили стволами промежутки между фургонами и по всей открытой полосе между фургонами и леском, среди которого, говоря военным языком, был разбит их лагерь; так с трех сторон позиции образовались своего рода chevaux de frise[7]. В этих тесных границах собрались (если не считать того, что укрывал холщовый шатер) весь люд и скот; усталые животные были рады отдыху и не доставили большого беспокойства загонщикам, умом недалеко ушедшим от них. Двое из юношей взяли свои ружья; и первым делом сменив затравку, а затем проверив кремень, они проследовали один в правый, другой в левый конец лагеря, где и заняли свои посты в тени деревьев, но избрав такое положение, чтобы можно было охватить взглядом какую-то часть прерии.
Траппер, отклонив предложение разделить с переселенцем соломенную подстилку, подождал, пока в лагере не покончили с устройством, а потом, попрощавшись, медленно побрел прочь.
Шли первые ночные часы. Бледный, трепетный и обманчивый свет молодого месяца играл над бесконечными волнами прерии, бросая яркие блики на бугры, а в ложбинах между ними оставляя густую темь. Привычный к такой нелюдимой глуши, старик, покинув лагерь, двинулся одинокий в пустыню, как отважный корабль покидает гавань и пускается бороздить бездорожную степь океана. Некоторое время он шел, казалось, без намеченной цели или, вернее, брел, сам не замечая куда. Наконец, достигнув очередного гребня, он остановился. И в первый раз с той минуты, как расстался с людьми, из-за которых его захлестнуло потоком воспоминаний и раздумий, старик сообразил, где он находится. Уткнув ружье прикладом в землю, он стоял, опершись на ствол, и опять на несколько минут ушел в свои мысли, а тем временем подбежала его собака и улеглась у его ног. Глухое, угрожающее ворчание верного пса вывело старика из задумчивости.
— Что там, песик? — Он поглядел на своего спутника, обращаясь к нему, точно к равному, и с большою нежностью в голосе. — Ну что, собачка моя? А, Гектор? Что там неладно? Плохо дело, собака, плохо дело! Оленята и те преспокойно резвятся у нас перед носом, не обращая внимания на таких дряхлых псов, как мы с тобой. Тут говорит инстинкт: они поняли, что нас уже нечего бояться, Гектор, поняли, да!
Собака задрала голову и в ответ на слова своего хозяина протяжно и жалобно заскулила, не смолкнув и тогда, когда снова зарылась мордой в траву: она как будто хотела продолжить разговор с тем, кто так хорошо понимал бессловесную речь.
— Теперь ты явно предостерегаешь, Гектор! — продолжал старик, понизив голос до шепота, и опасливо поглядел вокруг. — В чем дело, песик? Скажи яснее, собака, в чем дело?
Гектор, однако, уже припал носом к земле и молчал, видно задремав. Но острый, быстрый взгляд его
