который проливает слезы.
Но вы, читатели, подумали ли вы хотя раз о тех мучениях, которые испытывает человек, пишущий эти прекрасные добродетельные рассказы!..
Ведь, во-первых, все темы уже исчерпаны, пародии на темы надоели, пародии на пародии отсылают в «Момус»… Подумайте: что тут изобретешь?..
У меня есть друг беллетрист, из средних, который не гонится ни за успехом, ни за модой, ни за деньгами…
И вот как-то на страстной неделе, не помню — в среду, четверг или пятницу, вечером, попили мы с ним чайку, поговорили о том, о сем, коснулись содержания сегодняшних газет, но я уже видел, что мой приятель чем-то удручен или взволнован.
Очень осторожно, стараясь не задеть его авторского самолюбия, я довел его до того, что он рассказал мне следующее:
— Понимаете? Можно с ума сойти! Приезжает ко мне редактор. Подумайте, сам редактор! И что всего хуже — мой настоящий, хороший друг…
— Ради бога, пасхальный рассказ!
Я ему оказываю самое широкое гостеприимство, справляюсь о здоровье его детей, предсказываю его газете громадную будущность, — стараюсь занять его внимание пустяками; понятно, цель моя была отвлечь его от настойчивых просьб о пасхальном рассказе.
Но неизбежное — неизбежно: он возвращается к. тому, за чем он приехал.
— Ради бога, рассказ!
Я кротко и убедительно верчу пуговицу его пиджака и самым нежным голосом говорю ему:
— Дорогой мой… милый!.. Ты сам писатель и не хуже меня знаешь, что все пасхальные темы уже использованы.
— Хоть что-нибудь… — тянет он уныло.
— Ей-богу, ничего!..
— Ну, хоть что-нибудь!.. Хоть на старенькую темку строк триста — четыреста!..
Нет, от него не отвязаться. Обмакиваю перо в чернильницу и говорю сквозь сжатые зубы:
— Давай тему!
— Тему? Но это для тебя пустяки!..
— Давай хоть заглавие!.. Помоги же, черт тебя побери!..
— Ну, заглавие — это пустяк!.. Например: «Она вернулась».
— К черту!..
— «Яйцо сосватало».
— К черту!.. —
— «Весенние иллюзии».
— К черту!..
— «Скворцы прилетели»,
— Мимо!..
— «Когда раскрываются почки».
— К черту!.. Милый мой, разве сам не видишь, что все это — опаскуженные темы. И потом: что это за безвкусие делать заглавие рассказа из существительного и глагола? «О чем пела ласточка»… «Когда мы — К черту!.. Милый мой, разве сам не видишь, что все это — опаскуженные темы. И потом: что это за безвкусие делать заглавие рассказа из существительного и глагола? «О чем пела ласточка»… «Когда мы мертвые проснемся»… А в особенности для ходкой газеты. Дай мне простое и выразительное заглавие из одного существительного!..
— Из существительного?..
— Да, из существительного.
— Например… «Чернильница»?!
— Стара штучка! Использовал Пушкин: «К моей чернильнице».
— Ну, хорошо. «Лампа».
— Друг мой, — говорю я кротко, — только очень близорукие люди выбирают для примеров и сравнений предметы, стоящие возле них!..
Это задевает его за живое, и он сыплет как из мешка:
— «Будка», «Кипарис», «Пале-Рояль», «Ландыш», «Черт в ступе». Не нравится? Ну, наконец, «Травка»?..
— Ага, «Травка»?.. Стоп!.. Это уже нечто весеннее и на пасху хорошо. Давай-ка подумаем серьезно о травке!..
И мы думаем.
— Конечно, это очень приятно, такая зелененькая, нежная травка… точно гимназистка приготовительного класса! Надо любить все: зверей, птиц, растения, в этом — красота жизни! Но черт побери: какой — Конечно, это очень приятно, такая зелененькая, нежная травка… точно гимназистка приготовительного класса! Надо любить все: зверей, птиц, растения, в этом — красота жизни! Но черт побери: какой сюжет я отсюда выдавлю?! Ведь всякий рассказ должен быть начат, продолжен и закончен, а я просто говорю: травка зеленая! Ведь читатель пошлет опровержение в редакцию!
У приятеля лицо вытягивается. Я говорю ему самым нежным голосом:
— Подожди… не отчаивайся! Травок много, возьмем «Кресс-салат»…
— «Кресс-салат»? — повторяет он уныло, как деревянный попугай.
— Да, «Кресс-салат»! — кричу я, уже охваченный творчеством, тем вдохновением, о котором так много говорят провинциальные читатели. — Представь себе безногого бедняка, который вдруг снял потный валенок, — Да, «Кресс-салат»! — кричу я, уже охваченный творчеством, тем вдохновением, о котором так много говорят провинциальные читатели. — Представь себе безногого бедняка, который вдруг снял потный валенок, унавозил его, посыпал землицей и бросил зерна… И вот к пасхе у него всходит прекрасная зеленая травка, которую он может срезать и, приготовив под соусом, скушать после пасхальной заутрени! Разве это не трогательно?
— Ты смеешься надо мною! Это подло! Как я явлюсь к издателю без твоего рассказа?
— Ну, хорошо… давай дальше! Собаки лечатся травками…
— Извини, пожалуйста, это уже относится к области ветеринарии!
— Представь себе вкусную душистую травку, которую едят на Кавказе в духанах. Отсюда легко перейти к Зелим-хану! Понимаешь? Ест он барашка с травкой… вспоминает свой мирный аул, слезы текут по его щекам, изборожденным старыми боевыми ранами… И вдруг он говорит пленному полицейскому офицеру, отпуская его на волю: «Иды… кушай травкам… будет тебе пасхам!» Чего ты еще хочешь, черт тебя*побрал бы?! Ну, вот: «Олень копытом разбивает лед, пока не найдет прошлогодней травы… бедные олешки!» Ну, как я выпутаюсь, черт побери, из этого Нарымского края! Нужно будет ввести политического ссыльного, но ведь цензура…
— Цензура!.. — промолвил редактор печально. Потом он немножко помолчал, вздохнул, взял шляпу и стал уходить.
Но вдруг он остановился и обернулся ко мне.
— Заважничал… модернист!.. — бурчал он, открывая дверь. — По-моему, это с твоей стороны свинство! Ты несомненно издеваешься над искусством. Травка… травка… травка… травка!.. А по-моему, надо подходить к вопросу проще…
Я догнал его уже в передней, когда он, рассерженный, всовывал свои ноги в калоши и надевал шляпу.
— Надо писать серьезно… — говорил он. — Конечно, я не обладаю даром, как ты, и наитием… Но если бы я писал, я написал бы просто. Помнишь, как мы с тобой, — тебе было одиннадцать лет, а мне десять, — как мы ели с тобой просвирки и какие-то маленькие пупырушки на огороде детской больницы?
— Конечно, помню! Дикое растение!
— А помнишь молочай?
— Ах, ну, конечно, помню! Такой сочный стебель с белым молоком.
