но все же, все же. Это всегда чувствуется. Так он их лихо. Но не разглядел, не увидел, что их уже обработали. Да и кто бы там чего разглядел, когда на тебя такое зверье прет? Танком, чес-слово! Это еще посмотреть надо. Вот крутой этот, цепура на шее толще собственного достоинства, а описался, как младенец после кормления. Да и то сказать, устали ребятки, в последнее время пашем не разгибаясь. Что за напасть такая? Бабка моя говорила, что такое перед войной было, сплошь, просто сплошь кошмары. Как будто кто специально порчу наводит. Да и наводят, как без этого. Но тут другое, другое. Совсем. Тут такая беда, что впору самому описаться. Что же ж такое творится-то, батюшки вы мои!
Когда Марина зверье вывела, я знал, что Пашка за ними пойдет. Будет рваться помогать. Какой из него помощник, коли он на ногах еле держится. Ему бы сейчас в самый аккурат баньку, сто пятьдесят и в койку. Да еще девку молодую погорячее. И – спать. Но нельзя, нельзя пока. Вовремя я дверку подпер, попридержал его. Пусть охолонится, в себя придет. Ему надо было чувства свои подсобрать, в силу войти. Страшно так-то, нечеловечно, но сейчас без этого никак. Нельзя иначе. Дисциплина, это понимать надо. Хотя если рассудить, то заслужил. Это если по-людски. А если как по работе – он не прав. Очень даже сильно не прав. Потому что до настоящего мастера ему еще хлебать да хлебать. Мастер-то он как? Он на семь вершков под землей должен видеть, а уж не то что зверя заговоренного. Вот Марина, та да, та заговор за версту чует.
Нюхачка. Как пес охотничий, натасканный. Но – холодная. В себе бабонька. Паша-то простой, а вот она...
– Александр Петрович!
Это обсиканный наш встрепенулся. Директор. Опасный тип, чтоб его.
– Да-да.
– Поговорить бы надо.
– Ну что ж, поговорим. Только вот давайте дела закончим...
– Закончили уже. Прошу вас зайти через десять минут ко мне в кабинет.
– Ну, через десять не обещаю. Надо тут еще поработать.
– Я вас жду. Пройти можно?
– А, да, конечно, прошу.
З-зараза! Поймал меня на том, что я все еще дверь подпираю. Чего подпирать, если Паша уже ушел! Я толкал его потихоньку, так, без насилия, ласково. Тяжко ему, перемогнуться надо. Ему б сейчас... А-а, говорил уже. Пока что сам, сам.
Терминатор (а как еще называть хозяина терминала, ну?), мотнув мокрыми штанами, рванул к себе. Там у него в кабинете целый шкаф всяких порток. Я ему, ясное дело, не судья, не мое это дело хороших клиентов осуждать и обсуждать, да только козлик этот – наверняка знаю – то рокером заполошным скачет, то аристократом таким барственным, то запанибрата – или запанидевку? В общем, до баб охоч люто. Хмурит их как хочет, здесь, под окнами, и мотоцикл держит, и машину запасную. А дома – видел – такой весь из себя благостный, жене своей – тю-тю-тю. Жеребец. Хотя плевать, собственно.
Марина – железная баба, чистый кремень – зверей по клеткам рассовала.
– Ну, как там?
– Нормально. Ничего страшного.
Ох, вспомнить, из какого дерьма я ее вытаскивал, страшно становится. Но – стоило того. Кремень, он и есть кремень. Холодный камень, но зато – камень.
– Что скажешь?
Лев ходит по клетке, от одних прутьев к другим. Клыки скалит. Видно, что недоволен.
– Разморозила слегка.
– А чего?
– Ну, тут с каким-то вывертом. Даже не пойму. Какая-то хрень.
Она насквозь городская. Словечками, ужимками, привычками. И, главное, в душе стена. Как будто кто ее саму заморозил.
– Ладно, зверье не наше дело. А следок есть?
Глаза у нее прозрачные, словно пустая бутылка. Вот смотрит на тебя и как будто через тебя. Ничего в них нет. Но уж когда улыбается, а больше того смеется, они наливаются, как созревающая слива. Теплеют. Только случаев таких – на пальцах одной руки перечесть. Что-то есть у нее, стоит, там, за спиной. Либо горе какое, либо еще что. И – не открывается. Завтра... Нет, на выходных. На выходных обязательно. Устроим сабантуйчик, и исподволь, потихоньку. Надо, надо. Давно пора.
– Александр Петрович, я, честно говоря, в большом затруднении.
– Не узнаю тебя, – вздохнул. – Ну, говори, что там.
– Ну... – она замялась.
Что такое? Марина-кремень замялась? Испугалась? Что случилось?
– Объясни уж.
– Я не знаю, – сказала и спохватилась. Заспешила словами: – Подумать надо. Посмотреть еще раз. Пока я тут с этими возилась, все мысли в сосиску. Я вообще сегодня к парикмахеру собиралась. Договорилась уже. Кстати, зарплату когда дадите? Я за квартиру уже второй месяц должна.
– Ну, завтра.
Стоп-стоп-стоп! Какая зарплата? На той неделе премия была. Хор-рошая, кстати говоря, премия. У меня, конечно, не концерн, все сам да сам, но ребяток своих я не обижаю, нет. И она это знает. Тогда чего ж она вкручивает? И какой ей, к лядам, парикмахер, если на голове волос чуть ли не меньше, чем у меня? Бобрик, ежик, как это называется? Сколько раз ей говорил, чтоб не стриглась! Сила ж, сила уходит. Это еще про Самсона написано! Уж Библию-то надо читать, или бабам этим городским хоть кол на голове теши?
– Так, не понял. Объясни-ка. Для тупых.
Она вытянула из кармана сигареты и на полном серьезе настроилась закурить. Охранник терминала, торчащий неподалеку, возмущенно качнулся, но я его отсек одним шлепком.
– Здесь курить нельзя. Пошли на улицу. Я с тобой тоже посмолю.
И действительно, курить захотелось зверски. Вот только что не хотелось, а тут накатило.
Охранник на воротах, уже в полный рост вздрюченный произошедшим, а может, и директором, посмотрел на нас так сурово, что хоть руки в гору поднимай, но перечить не стал, только ремень свой офицерский поправил, а потом руку на дубинку положил. Такой вот он сильный, но умный. Это его, кажется, Павел в прошлый раз шмякнул, как он выражается. Запомнил, выползок.
Мы закурили. Каждый из своей пачки.
– Ну?
Марина отвернулась. Будто бы на дерево смотрит, нашла что-то интересное. А чего там может быть интересного? Самое интересное у нас в клетках. На них и рядом с ними.
– Что?
– Послушай, – я собрался с духом. Это не так просто на своих ребят давить. Они свои! Но сейчас... Ох, не нравится это мне. – Хватит мне тут туман пускать, как шептунов в общественном сортире. Я этого не люблю, ты знаешь.
С какой бы другой у меня язык не повернулся так говорить. Да и с ней, если честно, тоже. Но – ситуация. Очень плохая ситуация. Надо.
– Я не понимаю. Чего вы от меня хотите?
– Марина!
– Ну, я Марина. И что? Что?!
Вот. Только истерики мне еще и не хватало. Здравствуйте, приехали. Нет, понятно, мы все на нервах, такой случай, но – что?
– Что случилось? – спросил я очень мягко, запихивая в желудок все свои эмоции. Ладно, переварим. – Дома что?
Это, конечно, под дых. Дома у нее всегда «что». Мать ее, гениальная ворожея, тихо сходит с ума, в сумерках своего сознания набрасывая проклятия на все, что видит и не видит. А Марина всю эту дрянь распутывает, подчищает. Каждый день. Каждую ночь. Страшно. Утешает только, что мать больна – вот уж утешение! – и сил у нее немного. Но порой, порой... Я видел. И пытался помочь. Но Марина стеной встала, скалой. Ну, кремень же. И мучается одна, никого не подпуская. Вся комната образами завешана, заклятий уж
