брандмауэр крупномасштабным панно на тему «Движущие силы революции. Рабочий с винтовкой. Солдат с винтовкой. Матрос с „Авроры“». Панно появилось в развитие принятого решения о монументализации пути следования Владимира Ильича с конспиративной квартиры в Смольный 24 октября 1917 года. Нижние два этажа на брандмауэре заняла рельефная карта-диаграмма пути вождя, а весь верх — панно.
Курируя объект, я был тесно связан и с Насебуллиным (панно), и с Захаровым (бюст).
Зимой в городе темно, неба не видно, горизонта нет, зябко на окраинах, и в центре не лучше. Редкий день вдруг выглянет солнце, только чтобы проверить, живы мы там или нет. Увидит, что все вроде бы на местах, копошимся, ползаем, — и снова спрячется на неделю, а то и больше. Понятно, что в зимнюю пору каждый солнечный день кажется праздничным.
Проект
(Секретно)
1. Возглавить поход трудящихся Ленинграда за превращение города Ленина в благоустроенный центр социалистической культуры и образцового общественного порядка.
2. Проникнуться глубокой ответственностью за судьбы юбилейных обязательств.
3. Учредить: вымпел «За конкретную и действенную наглядную агитацию».
4. Утвердить: «Положение о вымпеле за конкретную и действенную наглядную агитацию».
5. О смотре пионерских дружин. «Поход следопытов Октября»? «Сияйте, ленинские звезды»? «Из искры возгорелось пламя»? «Близится эра светлых годов»?
В один из таких редких солнечных дней в середине января месяца Захаров пригласил меня на прикидку бюста по месту. Бюст у Захарова получился отличный: голова вождя на высокой прямоугольной призме из серого камня, поворот головы динамичен, в нем и вызов и зов, и решимость и уверенность в победе. Ленин гордо смотрел в сторону виадука, по которому полз как-то нерешительно, словно в раздумье, погромыхивая сцепкой, тяжелый грузовой состав в сторону Финляндского вокзала…
Вот этим поворотом головы, как мне показалось, Ленин сам подсказал окрыляющую мысль — Финляндский вокзал! И в этом знакомом ленинском прищуре я увидел дружеский и ободряющий жест: действуй!
От скромного шестиэтажного дома на некогда глухой петербургской окраине моя мысль метнулась туда, на площадь, где вокзал, где броневик, где бронзовый Ленин!..
А главное, я почувствовал, что сейчас, здесь, на этом месте, казалось бы уже до предела пропитанном историей, будет написана мной новая строка, а может быть, и страница и останется навсегда на этом искрящемся снегу.
Нет, я не буду стремиться к сбивчивости и лихорадочности в своем повествовании, замешанном, как вы видите, исключительно на исторических фактах, чтобы передать атмосферу времени и состояние моей души.
Сбивчивость и лихорадочность, надеюсь, сами придут от сгущенности и непредсказуемости событий, напирающих одно на другое.
Тем, кто ищет ключ к загадке крушения коммунистического эксперимента, не грех заглянуть и в замочную скважину. И другого хода на площадь перед Финляндским вокзалом в ту памятную ночь нет, потому что вот уже двадцать лет эти события умышленно вытравливаются из памяти и прячутся за семью замками в архивах.
Чтобы перевести дух от нахлынувшего, я представлюсь.
Я представлюсь именно потому, что мое имя, а в особенности фамилия большинству граждан ни о чем не скажут, я же, отчасти как историк, знаю, как сформировалась наша фамилия и откуда взялось такое причудливое отчество. Имя мое — Соломон, отчество — Иванович, именно Иванович, фамилия — Неопехедер.
По преданию, мой отдаленный предок имел прозвище «Хедер», ставшее со временем его фамилией. При очередной какой-то переписи то ли пьяный, то ли косоглазый, то ли не очень-то грамотный писарь слепил воедино инициалы и фамилию, с тех пор мы пошли писаться нелепейшим, исторически случайным и бессмысленным наименованием. А вот дед, отец моего отца, влюбленный в революцию до последнего дня жизни, вплоть до расстрела весной 1935 года здесь же, в Ленинграде, по «кировскому делу», чтобы отмежеваться от своих братьев и политически незрелой сестры, охваченный пафосом обновления жизни, приписал к своей исконной фамилии еще и приставку «нео», что значит «новый». Торопя победу всемирного интернационала, всех своих детей поочередно назвал: Иван, Шамиль и Марат.
В истории много случайного, это отрицать нельзя, но сквозь дебри случайностей прокладывает дорогу необходимость.
В основе моей фамилии — «хедер», что значит «школа», а наш Выборгский райком партии занимает здание, построенное перед революцией для Учительского института!
Вот почему мое пребывание в этих стенах казалось мне таким органичным.
Я историк, но в ленинском смысле слова. Помните, у Владимира Ильича сказано: «Революцию интереснее делать, чем о ней писать». Вот и я для себя решил: историю лучше делать, чем ее изучать. Я представляю собой довольно распространенный тип историка-практика, в чем-то внутренне близок к Василию Сергеевичу, чья звезда, увы, закатилась, а также и к Михаилу Сергеевичу и Борису Николаевичу, чьи звезды сегодня восходят. Мне памятна теоретическая статья Василия Сергеевича в «Ленинградской правде», где он убедительно, с фактами в руках доказал, что в практике коммунистического строительства теория на каком-то этапе идет впереди практики, потом сливается с практикой и, наконец, практика обгоняет теорию и ведет ее за собой.
Мы видим сегодня, насколько далеко практика ушла вперед от теории, вот я и выбрал для себя то, что можно назвать практической историей. С институтской скамьи на комсомольской работе, потом на партийной, и это естественно, поскольку все сколько-нибудь значительные исторические свершения в истекающем столетии были делом партии и лиц, ею взращенных. Партия и сегодня может гордиться тем, что прошедшие сквозь ее горнило вожди, публицисты, идеологи хотя и не настаивают больше на социальной справедливости, но по-прежнему стойко защищают от посторонних авангард движения человечества к своему счастью.
Моя партийная деятельность (комсомол для краткости опускаю) развернулась в конце пятидесятых годов на ниве Выборгского райкома. Из комсомола, как водится, пошел инструктором в сектор. Сектор укрепил — сделали завом. Через два года уже утвердили и. о. зам. зава отделом. Не могу сказать, чтобы времена были скверные, даже по сравнению так и наоборот, но, сами понимаете, где Иванову достаточно охапку принести, чтобы его заметили, мне нужно воз тащить. И я тащил. Тащил и ждал, когда же он наконец появится на моем пути, этот Аркольский мост… И он настал!
Я сознавал всем своим нутром, что этим мостом станет встреча Владимира Ильича на Финляндском вокзале. Я родил эту идею, она плод, как говорится, чрева моего.
Но точно так же, как какому-нибудь забытому сегодня финикийцу уже невозможно доказать, что еще до Колумба, до Америго Веспуччи его нога побывала по ту сторону Атлантики, и мне сегодня уже не доказать, что приоритет за мной. Раньше я о приоритете не думал. Я знал, что, если все пойдет нормально (а как оно могло еще пойти?!), я завотделом с перспективой на Академию общественных наук. Два года в Москве, надежный круг друзей, единомышленников — и, считай, биография сделана. С этой точки зрения я считал себя неплохо подкованным…
Романтик! я не понимал, что недостаточно открыть Америку, еще надо, чтобы рядом с тобой был Вальдемюллер, который твоим именем назовет открытые тобой земли.
Заразившись идеей, так сказать, повторной встречи, встречи на новом уровне, на новом историческом витке, Владимира Ильича Ленина у Финляндского вокзала, я старался не сходить с твердой почвы фактов. Увы, силы, превосходящие мои скромные возможности, решили подойти к истории с другой стороны — со стороны возрождения массовых народных празднеств, характерных для таких революционных городов, как Париж, Петроград, Гавана и т. п. Мои попытки объяснить несостоятельность вторичной художественности оказались тщетны.
