«Духовного регламента», провозглашавшего императора «крайним судией» церковных дел [XLI].
Миссионер говорит ради конкретных людей, чьи глаза он видит перед собой. Его критик держит перед глазами не людей, но лишь катехизис (зачастую не общецерковный, а лишь составленный им самим по своему вкусу).
В мире святоотеческих (то есть богословски допустимых) суждений миссионер должен отыскивать те, которые могут максимально приблизить к Православию ту аудиторию, с которой он сейчас работает. И эти суждения могут быть непохожи на те святоотеческие же речения, которые изучают в воскресных школах. Заметив эту разницу, лучше обрадоваться тому, насколько же неожиданным и разнообразным может быть Православие, а не брать в руки цензорские ножницы.
– Но ведь есть и реальные основания для такого настороженного отношения к миссионерам. Или же все это, по-Вашему, только внутренние проблемы критиков миссионерства, а не проблемы самих миссионеров?
– Подобная «аллергия» по-своему объективна и неизбежна. Для того чтобы быть понятым, миссионер должен говорить на языке внешних.
Поэтому миссионер всегда немного вне Церкви (хотя бы в своем языке). Он на ее пороге, на той границе, которой она соприкасается с внешним миром. Чтобы быть вполне понятным, он должен говорить на языке внешнем, то есть – внецерковном. Именно потому, что миссионер обращается к нецерковным людям, он не имеет права беседовать с ними на нашем внутрицерковном языке. «О, нам известен язык церковной кафедры и алтаря, который вне церкви звучит как китайский!» – с горечью и с правом воскликнул Карл Барт [236]. Значит нужен другой язык.
И тут вопрос вкуса. Вопрос в том, все ли языковые и стилистические средства «мирского» языка миссионер может использовать. «Евангелие от митьков» все же неуместно. С этим согласны все церковные люди. Но семинарский язык в проповеди к «внешним» бездействен. И нельзя раз и навсегда установить границу допустимого. Это область поиска и вопрос вкуса (а споры о вкусах – самые безнадежные).
Дело ведь не только в подборе слов, дело и в выборе способа аргументации и подборе аллегорически- притчевого ряда. Для человека, который не вкусил Царствия Небесного, об этом Царстве можно говорить только в притчах. Притчи из жизни палестинских крестьян, которые использовал Спаситель, сегодня уже далеко не всех способны воодушевить. Христос брал примеры для Своих проповедей из той бытовой среды, в которой Он в эту минуту находился. Беседует Он с горожанами – говорит о купцах. Беседует с рыбаками – и Царство Божие уже подобно неводу. Беседует с землепашцами – и вот уже притча о сеятеле. Говорит со скотоводами – и мы видим притчу о добром пастыре. Причем говорит не на книжно-храмовом иврите, а на разговорном арамейском языке.
И наши Евангелия написаны на подчеркнуто народном языке. Греческий язык Евангелия – это даже не литературный язык, не классический аттический диалект. Это диалект койне, своего рода «суржик» Римской империи. Это – греческий для негреков. Во всем Евангелии нет ни одного «термина» [237]. Евангелие можно читать без словаря. Для Евангелия вообще характерна какая-то нарочитая, подчеркнутая провинциальность. Слово не просто стало плотью. Оно стало Сыном плотника, а не императора. Воплотилось Оно у провинциалов-евреев, а не у египтян или эллинов.
И вот вопрос для богослова: что значит подражать Христу в этом отношении? Будет ли истинным учеником Христа тот, кто будет только воспроизводить эти притчи и те бытовые обстоятельства, что в них упомянуты? Или же быть учеником Христа в этом смысле означает, подобно Христу, брать притчевые зарисовки из современной жизни, в том числе из жизни компьютерщиков? (Аналогично – являемся ли мы учениками Кирилла и Мефодия тогда, когда храним и воспроизводим их переводы молитв на старославянский язык или же когда пробуем приблизить эти же молитвы к пониманию современных людей?)
Как понять слова:
А если в некоей стране вообще нет ни овец, ни представления о них, но в этой гипотетической стране развито только свиноводство? Туземцы даже в жертву своим богам приносят поросят. Можно ли адаптировать к языку этого народа евангельский термин «Агнец Божий»?…
А можно ли использовать материал современной жизни для проповеди о Христе? Можно ли брать примеры из технологического общества, или нам так и дОлжно оставаться в мире пасторальных идиллий? Ответ на этот вопрос я нахожу у святителя Феофана Затворника. В его книгах, и особенно письмах, встречаются вполне смелые внедрения современного бытового материала в ткань церковной проповеди: «Действие телеграфа – наша молитва. Мы и святые – как бы два аппарата однородные; среда, в коей святые и коею окружены души наши,- это проволока» [239]. «Память Божия – базис стратегических операций Ваших против страстей» [240]…
И евангельские притчи, подернутые благородной паутиной времен, кажутся нам сегодня вознесенными над бытовой суетой. Но ведь евангельскую притчу о продавце жемчуга на современном языке следовало бы переложить так: «Некий человек, узнав, что акции МММ быстро растут в цене, идет и продает имеющийся у него доллар, на эти деньги покупает МММ, чтобы потом эти акции продать по еще более дорогой цене, и так наживается… Вот чему уподоблю Царство Небесное».
Некрасиво? Неблагородно? А кто сказал, что Христос хотел выразиться красиво и благородно? Ведь Его проповедь – это призыв к спекуляции. Вам дан малый талант, вдобавок дан вам незаслуженно: вами он не заработан, а просто вверен для временного хранения. Вы же должны этими невесть откуда взявшимися деньгами распорядиться так, чтобы извлечь максимальную прибыль. Тебе дано несколько лет жизни на земле. Так обменяй их на вечность! Потрать эти годы и силы так, чтобы они принесли тебе неслыханное богатство: жизнь вечную. Бог тебе дал эти дары – а ты сделай так, чтобы не ты был должником у Бога, но Он – твоим должником!… Вот подступает святитель Иоанн Златоуст к разъяснению притчи о десяти девах и спрашивает: «Кто продавцы елея? – Бедные, ради милостыни сидящие перед церковию. А за сколько продается он? – За сколько хочешь: цены не назначено. Есть у тебя овол? Купи Небо, не потому, что Небо дешево, но потому, что Господь человеколюбив. Нет у тебя овола – подай чашу холодной воды. Предметом купли и продажи – Небо, а мы не заботимся!» [241]. Простить долг своему обидчику – значит сделать своим вечным должником Самого Творца Неба и земли. Дать милостыню нищему – значит дать в долг (под расписку! [242] ) Самому Богу.
Увы, этой благословенной святоотеческой дерзости так не хватает нашей сегодняшней проповеди. Расскажи я притчу об МММ – освистают. Попробуй проповедник сказать, что, мол, знаете, духовная жизнь похожа на футбольный Кубок УЕФА: мало выиграть первый матч – итог определяется по сумме двух встреч, и немало нахмуренных бровей озабоченно-осуждающе сойдется на переносицах православных. Но отцы древности не стеснялись сравнивать духовную жизнь со стадионом, с состязаниями колесниц, бегунов, борцов и даже с цирком [XLII]. Правда, русские переводчики позапрошлого века «облагораживали» их речь: ну что говорить о стадионе или гимнастическом зале – «ристалище»!
Наконец, еще одна причина озлобленности некоторых «ревнителей» против миссионеров состоит в том,
