свечками. Понимаете, она нашла дело, которым она сублимирует свою немолитвенность. А в алтаре можно вести какую-нибудь бесконечную чистку кадила или неотложный разговор со старостой или с регентом хора. 'Отмазки' можно любые найти, но все это будут попытки подменить дело тем, что святой Феофан Затворник называл 'приделком'. Дело одно, а приделков много.
И вот когда у человека молитва или исчезает, или еще не сформировалась, тогда он начинает придумывать для себя какие-то сублимирующие приделки, какие-то поводы для своего активизма. И это может быть все что угодно. Человек может, например, вдариться в административно-хозяйственную деятельность, стать церковным прорабом. Такой труд в Церкви нужен, но если он заменяет молитву, то это уже духовная болезнь. Человек может удариться в богословие, читать и даже писать книжки. И богословие может быть болезнью, когда речь о Боге заменяет речь к Богу. И, наконец, самое излюбленное сегодня искушение – спасать Православие. Вместо того, чтобы самому жить православно.
– Рыба ищет где глубже, а человек – где лучше. Если показать ему эту красоту церковную, глубину…
– Я считаю, что церковная глубина и красота состоят, в частности, в том, что в Церкви есть пространство для разномыслия и дискуссий. Человеку со стороны кажется, что Церковь – это сплошная казарма. Либеральная пресса так и пишет: 'Вместо коммунистов пришли попы'. И, соответственно, люди боятся попасть во 'вторую КПСС'. Поэтому миссионерски важно показать, что пространство Церкви – это пространство мысли, пространство дискуссии, что мы признаем за человеком право на ошибку. Если человек ошибся, то за этим не последуют оргвыводы, запреты, анафема. Есть, конечно, вещи, в которых мы безусловно должны быть едины, а есть пространство разнообразия. Как-то я встретился с одним юношей- старообрядцем, который сам еще не до конца осознал свое 'староверие', присматривался. И вот он решил малость на меня 'наехать'. Я же ему говорю: 'Ты действительно хочешь, чтобы церковная жизнь строилась по заветам древних святых отцов?'.– 'Да, конечно, поэтому-то я – старовер'.– 'Но посмотри на вот эту заповедь одного из тех девяти святых отцов, которых Вселенские Соборы называют нормой Православия, а именно блаженного Августина: 'В главном – единство, во второстепенном – разнообразие, и во всем – любовь'. Теперь скажи мне, в чем староверы разрешают разнообразие?'.
Он задумался и сказал: 'Я подумаю, потом приду'. Но так больше и не пришел…
В ваших же словах о показе красоты содержится церковной ответ на столь важный для многих семей вопрос: как сделать, чтобы сын или дочь, муж или жена пришли в храм. Верьте так, живите сами так, чтобы ваши родные неверы вам завидовали. Чтобы на вашем примере видели, что вера – это крылья, повод для полета, а не горб за спиной, который давит к земле.
Представляете, у церковной бабушки вырос неверующий внук. И вот в воскресный полдень этот оболтус еле-еле – после трудовой дискотечной ночи – вытаскивает себя из постели. У него все плохо: и сил нет, и голову мутит, и воспоминания о вчерашнем нерадостные, а мысли о недалеком понедельнике вообще самые мрачные… И тут вдруг распахивается дверь – и в дом влетает
В общем – 'нельзя верить, стиснув зубы: это очень ненадежно и это оскорбление Господу… Великий подвиг сейчас – сохранить веру, и не угрюмую, точно загнанную в какой-то подвижнический тупик, а веру- любовь, любящую веру, веселящуюся о своем Христе'[70].
И напротив – еще с апостольских времен известно, что 'молитва печального человека не имеет силы восходить к престолу Божию'[71].
– А что вы скажете о миссионерстве через песню: Жанна Бичевская, Игорь Тальков…
– Умная, КСП-шная песня – наш союзник. Именно потому, что она дает работу уму и обжигает сердце.
А вот Жанну Бичевскую погубило то, что она всерьез мнит себя пророчицей, учит всех и вся. На церковном языке это называется словом 'прелесть': человек слишком серьезно начинает относиться к себе самому, слишком доверяет своим откровениям, интуиции, впечатлениям и мнениям. Она выступает в новом жанре – концертов-проповедей. Когда музыка – нечто десятичное, а главное – сказать свое слово, жестко обличая всех и вся, хоть президента, хоть Патриарха.
'Тут же прозвучало 'Россия будет вновь свободной, и мир падет к ее ногам!'. Затем еще конкретнее: 'Русские плюют на власть Америк и Европ!'. И после этой фразы Жанна в приступе священного гнева прокричала: 'Чтоб они сдохли все!'[72]. Гнев Бичевской направлен не только на 'Запад', но и на церковную иерархию, отказывающуюся перенести титул 'Искупителя' с Христа на царя Николая II: 'Наверное, Господь меня сюда прислал. Я служу Богу и Царю. Ад уже полон! И не только мирскими – монахами и священниками, даже архиереями полон ад!'[73] .
Позиция Бичевской ясна: и Патриарх, мол, не то делает, и попы меня не понимают. А я вот, пророчица, спасаю Россию и Церковь вопреки пассивности духовенства.
По сути Бичевская уже в секте. Она сама дала ей имя – 'царская православная церковь'[74]. Там вместо Христа 'Царь-Искупитель', газетно истолкованный Апокалипсис и кругом враги, которых она мечтает 'порвать на клочья, Господа хваля'.
Ну, в самом деле, не в Московской же Патриархии ей быть, если она питает свою душу мутными пророчествами некоей 'блаженной Пелагии Рязанской'[75]. Вот пример Пелагииных советов: 'Скажи мне, а что, если убить колдуна?!'. Она сразу мне ответила: 'За колдуна – золотой венец от Господа!'. Причем кандидата на убийство можно определить самому по такому, например, критерию: 'Если кто-то сам ворожит или приколдовывает, то сам же первым делом и будет непременно отрицать существование магии и колдовства. И это – первый признак!'[76] . О том бреде, который новоявленная секта 'пелагиан' тиражирует по стране (теперь и через Бичевскую), мне приходилось писать в книге 'Оккультизм в Православии' (М., 1998). Церковное отношение к Бичевской было выражено в резолюции Рождественских чтений 2003 года: 'В последние годы ряд изданий, объявляющих себя борцами за Православие, в том числе… радиопрограмма Жанны Бичевской 'От сердца к сердцу', осуществляют пропагандистские кампании, которые, несомненно, способны привести к расколу в Церкви. Не предлагая читателям никакого положительного, спасительного для души опыта церковной жизни, эти издания подтасовывают факты церковной истории, искажают основы православной веры и в конечном итоге формируют сектантское сознание'[77].
Отчасти, я думаю, что это проблема ненайденного духовника или, точнее, неправильно найденного духовника.
Люди такого типа ('самоцены' – ценящие себя) ищут чего-то необычного. Жанна Бичевская – необычный, талантливый человек, кстати, это тот человек, которого Булат Окуджава считал своим преемником. И ей казалось, что ее духовным советчиком тоже должен быть кто-то необычный.
Я помню, когда читал книгу Вересаева 'Пушкин в жизни', где собраны воспоминания современников Пушкина, больше всего меня поразила в этой книге смерть поэта. Жуковский пишет, что когда все поняли, что это конец, он предложил Пушкину 'исполнить долг христианина'. Это речевой штамп, в XIX веке означавший предсмертную исповедь и Причастие. К некоторому моему изумлению, пишет Жуковский, Пушкин с легкостью и радостью согласился. (Удивление было еще и потому, что умирающие люди часто не верят в то, что они умирают. Отсюда и их суеверие относительно соборования: если пособоруешься, то точно умрешь. До сих пор некоторые боятся собороваться. На деле же – 'соборование по намереньям Церкви есть врачевательное Таинство, возвращащее здравие, а не приготовление к смерти'[78].)
Когда же Пушкин с радостью согласился, его спросили, за кем из батюшек послать, Пушкин ответил: 'Это не важно, просто батюшку из соседнего храма'. Он мог бы потребовать митрополита или святого. А он – первого попавшегося батюшку. Вот такое умение открыться простому приходскому священнику, не искать особо одаренных, особо гениальных – признак хорошей церковности человека. А у нас сегодня как? Даже грехи мои особые, нестандартные, поэтому и открыть я их могу только особо одаренному священнику. Вот встретится мне какой-нибудь суперюродивый, суперпрозорливый, ему я, так и быть, исповедуюсь, окажу
