есть двое детей, а у него, уже седого, но еще полного сил мужчины, ни одного.
Добрынин тем временем уже окончательно проснулся и еще не совсем захмелел, и поэтому мыслил серьезно, несмотря на крепость спирта.
— А у вас в части радиостанция есть? — спросил он офицера.
— Конечно, — ответил тот.
— И с Москвой связаться можно?
— Можно. Только надо разрешение майора Андросова.
— Раз война кончилась, мне надо в Кремль радиограмму послать, чтобы меня в Москву отозвали…
— Это нетрудно, — офицер махнул рукой. — Вот посидим еще немного и поедем вместе в часть, там все сделают.
Выпили по третьей.
— Я, когда домой вернусь, — заговорил солдат, — первым делом на работу устроюсь, в автопарк…
Ваплахов глянул на Солдаткина с некоторым осуждением.
— Первым делом жениться надо, — сказал он, однако не намереваясь вступать по этому поводу в горячий спор.
— Нет, — не согласился солдат. — Первым делом надо в автопарк устроиться. Я так люблю запах бензина, масла машинного…
И солдат поднес к лицу и понюхал собственную руку. На лице у него было выражение настоящего счастья.
Офицер посмотрел на подчиненного снисходительно.
— Подрастет — поумнеет, — сказал он и разлил по кружкам остатки спирта.
— Ну, на коня, и поедем!
Вскоре они уже ехали в «газике» по ночным безлюдным улицам. За рулем сидел младший лейтенант. Рядом с ним — Добрынин. Солдат-шофер спал на заднем сиденье, бормоча что-то сквозь сон.
Ваплахов остался в домике. Военных он любил, но в эту ночь захотелось ему побыть одному, посидеть за столом перед горящей свечой, как это делал народный контролер, подумать.
Часть находилась в пяти километрах от городка.
Майор Андросов, оказалось, знал о существовании Добрынина, как знал он о каждом гражданском мужчине, находившемся в момент войны на подконтрольной ему территории тыла. С интересом прочитал он мандат народного контролера, потом попросил написать текст радиозапроса в Москву. А когда текст был готов, майор самолично отнес его радисту и, вернувшись, предложил Добрынину отдохнуть, дожидаясь ответа. Однако спать народному контролеру не хотелось. Тогда майор предложил ему посидеть в их библиотеке, почитать что-нибудь.
Добрынин охотно согласился.
На полках он обнаружил книги только двух видов: военно-политическая литература и стихи. Настроение было приподнято-пьяным, и руки сами потянулись к сборникам стихотворений. Просматривая эти тонкие, зачитанные до дыр книжицы, Добрынин иногда останавливался и читал вслух одно или два стихотворения. Потом ставил сборник на место и доставал следующий. Так в руках у него показалась книжечка, имя автора которой сразу насторожило память: «Бемьян Дебный. Как 14-я дивизия в рай шла».
Где-то Добрынин слышал это имя, но где? «Коммунист хороший, но человек очень плохой…» — донесся откуда-то из глубин добрынинской памяти знакомый голос.
А Дмитрий Ваплахов сидел перед оплывающей желтым воском свечой, смотрел на огонек и бормотал на своем родном урку-емецком языке:
Бар кан тар Уйкымун юсут, Сарбын таг Ус импан атын…
Вдруг что-то ударилось в окно, и стекло задребезжало так громко, что перепуганный Ваплахов задул свечу и присел на корточки, затаив дыхание.
На лбу выступил холодный пот. Он вспомнил, как в самолете, когда летели они из Москвы, просил его Добрынин больше никогда, даже самому с собой, не разговаривать на своем языке, чтобы больше ни у кого не возникло сомнения в том, что он, Дмитрий, русский. Неужели он забыл об этом предупреждении? Или мало ему было седины, в одну кремлевскую ночь состарившей его на тридцать лет?
Нет, думал Ваплахов, все я помню… Это ночная тишина, победа и мысли о Тане Селивановой, вот из-за чего проявил я опаснейшую оплошность. Снова прислушался, но было тихо. На корточках прокравшись по коридору к двери, Дмитрий приложил ухо к дереву, но ничего не услышал. Тихо, придерживая пальцами, снял дверной крючок и чуть подтолкнул дверь правым плечом. Дверь приоткрылась.
На улице уже привыкшими к темноте глазами Ваплахов никого не увидел. Только что-то мелкое лежало под окном. Видимо, предмет, которым кто-то бросил. Но зачем? Чтобы испугать его? Или чтобы напомнить о светомаскировке, которую они с Добрыниным практически никогда не соблюдали.
Ваплахов взял предмет в руки. Это была мертвая птичка.
Дмитрий облегченно вздохнул и поднялся на ноги, все еще держа ее в руках. Оглянулся по сторонам. Потом отошел от домика к одиноко росшему на другой стороне улицы тополю и опустил холодный мягкий комок на землю.
И тут вспомнил он, что над любым умершим существом надо прочитать юлусу — напутствие, иначе душа умершего зверя или птицы не вернет тело природе, и превратится мертвое тело в камень, преградив траве или дереву путь к солнцу.
Зашептал Дмитрий юлусу, на ходу переводя ее на русский и от этого то и дело запинаясь — не хватало в русском языке слов, чтобы звучала юлуса так же высоко и проникновенно, как звучала бы она на урку- емецком:
— Выйди-вылети, став ветерком и опустив уже ненужные крылья. Забери с собой память о земле и небе. Взлети туда, где Эква-Пырись кормит синих птиц небесной пшеницей. Поклонись ему верхними облаками и скажи, что внизу уже ночь, и спят медвежата в берлоге, спят мох и трава под снегом, и не знают они про то, что звук, веселивший небо, уже не имеет тела.
Так и не дождавшись Добрынина, лег Ваплахов спать.
Добрынин появился только под утро — его привез тот же «газик», только теперь за рулем был уже немного проспавшийся рядовой Солдаткин.
Добрынин был бледен и угрюм. Он положил на стол маленькую книжицу стихов поэта Бемьяна Дебного, подаренную ему по его же просьбе майором Андросовым; достал из кармана сложенную вчетверо бумагу, развернул и разровнял ее ребром ладони и, опустив перед собой на стол, уставился в ее скудные холодные строки.
Ваплахов, разбуженный таким громким возвращением, подошел и заглянул через плечо начальника.
Луч солнца только-только заползал на эту бумагу.
Дмитрий прочитал: «Радиограмма. Город NX872 в/ч АЮГ 117/43 для нар. контр. П. А. Добрынина. В приезде в Москву нет необходимости, приказываю Добрынину и Ваплахову до 13 мая с. г. перебазироваться в город N УК 4236 на объект ФНР-115 для последующего контроля продукции. Поздравляю с победой. Кремль, уполномоченный по делам народ, контролеров Свинягин».
— А что это за город? — спросил Ваплахов.
— Сарск, — сказал Добрынин и тяжело вздохнул. — Пятьсот километров отсюда.
Тяжело было народному контролеру. И не только оттого, что не едет он в Москву, несмотря на победу. Больше всего огорчил его сухой канцелярский стиль радиограммы — никогда он не чувствовал себя настолько бессильным и униженным. Откуда появился этот Свинягин? Почему он передал ответ, если Добрынин посылал радиограмму Тверину?
Добрынин сидел за столом напротив окна, сидел и, сцепив зубы, переживал, не обращая внимания на улыбки проходивших по улице девушек, спешивших на утренний —митинг, посвященный победе.
Ваплахов отошел, сел на кровать. Он, конечно, сочувствовал Добрынину, но одновременно был и рад случившемуся: в Москву ему не хотелось, да и нельзя было ехать, а так они опять будут вместе работать на благо Родины. Единственное, что огорчало его, — предстоящий отъезд. И даже не сам отъезд, а то, что Таня Селиванова останется здесь, а он уедет. Расставание огорчало его, и Ваплахов тотчас решил пойти и найти Таню. И сказать ей что-нибудь. Он не знал, что надо будет ей сказать. Он никогда не говорил вот так с девушками. Со старухами на Севере говорил и умел говорить, а вот так просто с русскими девушками…
