про жизнь и все ее стороны, обыденные и праздничные.
Глава 39
За густо зарешеченным окном светило солнце и пели птицы. А внутри, в чистенькой, но сырой камере, было прохладно и тихо.
Марк Иванов лежал на нарах, глядел в потолок и вспоминал короткое судебное заседание, после которого они, с Кузьмой очутились здесь, в большом зауральском тюремном городке, в этой камере с больнично-белыми оштукатуренными стенами и потолком.
Он уже не грустил. Это первые несколько месяцев прошли тревожно и нервно. А потом тюремная жизнь стала понятной и не такой уж ужасной. Появились даже знакомые из сидящих рядом уголовников, а один из них, молодой ловкий парень, которого все называли Юрец, стал другом. В общем-то настоящим другом. Собственно, именно он и улучшил жизнь Марка и Кузьмы, он объяснил Марку, как и что надо делать, чтобы выжить. Артист попробовал, и действительно получилось. Для начала Кузьме пришлось выучить наизусть несколько зэковских баллад. Кузьма выучил их быстро и охотно — это Марку они совершенно не нравились, если не сказать больше. Потом Юрец стал приводить в камеру к Марку своих друзейуголовников, которые с радостью слушали Кузьму, хлопали, матерились и оставляли в камере чай, мыло, хлеб и все, что они каким- то образом добывали, так что не только Марку от этого легче жилось, но и самому Кузьме что-то перепадало. Так шли дни, так тянулся баснословный срок — двадцать пять лет! За птицу Марк переживал меньше, чем за себя: все-таки попугаи и по триста лет живут, а вот люди, они такие скоросмертные…
За зарешеченным окошком зазвучала музыка — видно, начальник тюрьмы приказал поставить свою любимую пластинку с записью какого-то хора.
«За что посадили?» — спросил однажды Юрец.
«За слово…» — признался Марк.
«За какое?»
«Да Кузьма на концерте ляпнул вместо „двое в комнате“ — „двое в партии — я и Ленин“.
«Политика…» — как-то излишне серьезно выдохнул тогда Юрец.
А суд, приговоривший их, был таким коротким! И адвокат, казалось, больше пытался защитить попугая, чем Марка, хотя именно попугай и навлек на них беду. Обвинитель, правда, адвоката не слушал. Он сказал, что преступление совершает субъект, а кто этот субъект — человек, птица или козел — неважно. Важно только наличие преступления.
Кузьма, сидевший в старой, много раз перечиненной клетке, кашлянул.
Марк встал с нар, передвинул клетку с Кузьмой так, чтобы она стояла в единственном попадавшем в камеру луче солнца, и снова вернулся на нары.
В камерной двери щелкнул замок, отъехала, взвизгнув, невидимая внешняя задвижка, и в проеме показался Юрец. Худой, остроносый, когда на его лице появлялась тонкогубая улыбка, он выглядел совсем подростком.
— Привет! — сказал он, зайдя в камеру. — Тут один новые стихи написал, нехай попка выучит!
— Так тут и поэты сидят? — удивился Марк, увидев в руках у Юрца тонкую школьную тетрадь, свернутую в трубочку.
— Тут все — поэты.
Уже раскрыв тетрадь и предварительно разглядев ее, Марк пробежал глазами первый стих и ничего в нем не понял: буквы будто русские, а смысла никакого. Вспомнил Марк, как после войны Урлухов прислал ему еды и на бумажном пакете с пшеном тоже какой-то ребенок похожую бессмыслицу писал.
— А что это? — спросил Марк.
— Стих, что, не видно?
Марк еще раз прочитал написанное и пожал плечами.
— Ну ты и штымп! — покачал головою Юрец. — Что, по-свойски не кумекаешь?
— Не кумекаю… — признался Марк.
— Ладно, объясню, — сказал Юрец. — Селедка — это галстук, кимарка — это вот нары, тарачки — папиросы, тумак — это вроде тебя человек, хевра — это хорошая компания, штевкал — это жрал… Понятно?
Марк скривился, снял с носа тяжелые очки.
— Что, стих не нравится? — в тонком голосе Юрца зазвучали угрожающие нотки. Марк тяжело вздохнул.
— Думаю, что для попугая, это немного трудно… он такого еще не учил никогда.
— Ну так он еще в тюрьме не был, а раз сейчас в тюрьме — пусть учит, а то я его!..
— Ну хорошо… — согласился Марк. Юрец ушел, закрыв за собою железную дверь на замок. Марк просматривал тетрадку стихов, и взгляд его за толстыми линзами очков тускнел.
— Свалехался Ваня в рыжую хавырку… — прочитал Марк вслух начало одного стиха.
Закрыл тетрадку и снял очки.
Солнечный луч тем временем сполз с клетки, стоявшей на каменном полу, и стал понемногу забираться своей весенней желтизной на гладкие доски нар. Кузьма снова кашлянул. Марк отвлекся от воровских стихов и, подняв клетку, поставил ее снова в солнечный луч.
— Вот, Кузьма, — грустным голосом сказал он, — видишь, что учить придется? Штевкать — жрать — кушать… Да, штевкать хочется… А, Кузьма, хочется пшена поштев-кать? 0-о-ой! Ну давай учить, слушай: «Свалехался Ваня в рыжую хавырку, дурку разкоцал, шоб селедку купить…» О! Смотри, Кузьма, одно русское слово нашлось — купить! Неужели они что-то покупают? Ну, давай сначала:
«Свалехался Ваня в рыжую хавырку…» Через какое-то время, когда солнце уже заползло на белую оштукатуренную стену, в железной двери открылась кормушка, и в ней показалось улыбчивобезобразное лицо беззубого Хропуна, заключенного, которому доверяли возить по тюремным коридорам бачок с едой.
— Ну ты, артист, миску давай! — сказал он. Марк схватил железную миску, подбежал к двери. Хропун забрал ее и вернул уже наполненной какой-то рыжеватой жижей.
— На двоих! — шамкнул он. — Кружку!
Кормушка захлопнулась.
Марк глотнул из жестяной кружки морковного отвара — во рту сразу стало тепло и приятно. Потом, переложив несколько ложек жижи прямо в кормушку клетки, принялся за ужин.
Жижа показалась Марку слишком горячей, и он решил обождать. Из клетки донесся серьезный шорох — Марк посмотрел и увидел, как жадно набросился Кузьма на еду.
— Приятного аппетита! — горько усмехнулся Марк. Птица не ответила.
Глава 40
Краснореченск был городом одного завода. Завод был режимным, а потому и город отсутствовал на географических картах. Но в почтовых справочниках он присутствовал, правда, не под своим настоящим именем. Там он назывался — Балабинск-18. И шли в город Балабинск-18 письма и посылки, шли и попадали в Краснореченск, но не было в этом никакого беспорядка или безобразия.
Добрынин и Ваплахов, когда приехали в город прошлой осенью, встречены были радушно. Поселили их в отдельной квартире со своим туалетом и умывальником и с отдельной кухней. В первый же день они прогулялись по Краснореченску, осмотрелись, и оба заметили, что воздух в городе какой-то особенный. Воздух действительно был сладковатым и немного пьянящим, но все это объяснилось уже на следующий день, когда приставленный к ним работник завода провел вступительную экскурсию. Только тогда они узнали полное название завода: ордена Трудового Красного Знамени и ордена Победы Краснореченский спиртозавод имени Кирова. С большим интересом ходили они по просторным трехэтажным цехам и, насколько могли, изучали трудный путь от пшеничного зерна до живительной прозрачной влаги. Потом побывали они в музее спиртозавода, где молодая женщина — смотрительница музея — провела их по комнатам, заполненным экспонатами, фотографиями и документами. Музей оказался действительно интересным, да и женщина отнеслась к ним с максимальным вниманием. Очень просто и доходчиво рассказала она о значении спирта до революции и теперь, об истории развития спиртовой промышленности, о многочисленных способах применения спирта. Больше всего был поражен Добрынин, узнав, что больше половины произведенного в стране спирта используется для технических нужд, а совсем не для приготовления водки. Отдельная комната музея была посвящена вкладу завода в дело победы советского
