— А-а, — выдохнул Волчанов, — это не проблема! Сейчас!
И он позвонил на милицейский пост, приказал срочно принести ему находящийся у них вещмешок товарища Добрынина.
Народный контролер оторопелон никогда не слышал, чтобы Волчанов так громко и строго кричал на кого-нибудь, как он кричал в этот момент на дежурного милиционера.
Через минуту бледный милиционер занес вещмешок и тут же убежал как-то совершенно не по-военному. Не попрощавшись, не отдав чести.
— Ну, доставай! — Волчанов кивнул Добрынину на мешок.
Пока пили, поминая друзей, Ваплахова, товарища Тве-рина, зашел на минутку полковник Омельченко — принес скрученный и перевязанный бечевкой матрац и повоенному свернутое в «сосиску» зеленое одеяло.
На следующий день с шести утра тысячи репродукторов разносили по Москве тяжелую классическую музыку, прерываемую каждые десять минут официальным сообщением о смерти товарища Тверина.
Когда Добрынин проснулся, услышав эту музыку, Волчанова в кабинете не было. Его матрац и одеяло были уже скручены и лежали в углу.
Добрынин оделся, выпил воды из графина, стоявшего на подоконнике. Выглянул на улицу.
Окна кабинета выходили на Красную площадь. Добрынин увидел, как два десятка дворников под надзором милиционеров сметают с булыжника площади опавшие листья, собирают их в кучи и, полив бензином из канистр, поджигают.
Пришел Волчанов. Он выглядел свежим и бодрым. Одет был в штатское.
— Ну как, выспался? — спросил он Павла.
— Да.
— А я сходил венок нам выбрал. Знаешь, всегда в таких случаях лучше раньше прийти. А то я как-то задержался, кого-то из секретарей хоронили мы тогда, пришел за венком, а там уже только один оставался «От коллектива Второго московского мясокомбината». Так неприятно в душе было. Вот, думал, смотрят на меня люди на улице и думают — мясник идет! Форму ведь нельзя надевать.
— Почему? — спросил Добрынин, скручивая свой матрац.
— Это если закрытые похороны, если кто из наших умер, то можно, а если правительственные — черный костюм и галстук. Порядок такой…
Добрынин понимающе кивнул.
Завтракали они в дежурном буфете на четвертом этаже. Очереди там не было. Сонный буфетчик три раза переспрашивал Волчанова насчет заказанных яиц.
— Так в крутую или в мешочек? — голос его был сиплым.
— В мешочек! Сколько можно говорить! — рыкнул Волчанов.
Буфетчик кивнул и нырнул в подсобку, где стояла плита.
— Ну а какой ты венок выбрал? — спросил Добрынин, размешивая сахар в чае.
— «От рабочего класса Ленинского района Москвы». Красивый, еловые ветки и розы. Раньше таких не делали.
К одиннадцати часам Красная площадь была почищена и помыта. Дворники уже ушли, остались только милиционеры, стоявшие через каждые десять метров.
Печальная классическая музыка продолжала литься из репродукторов. Внутри Кремля сформировалась траурная колонна. В первых ее рядах стояли. Держа венок, Волчанов и Добрынин.
Подъехал военный тягач с орудийным лафетом, стал впереди колонны.
Какие-то люди в штатском суетились, бегали мимо. Венок показался Добрынину тяжеловатым. Суетливые люди подбежали к лафету, накрыли его красным ковром. Потом поднесли к лафету гроб, установили его ровненько на красном ковре.
Добрынин поднялся на цыпочки, пытаясь рассмотреть лицо лежавшего в гробу.
Лица не увидел. Но длинная седая бородка, торчавшая вверх, сразу бросилась в глаза.
Загудел мотор военного тягача. Добрынин приготовился, посмотрел на Волчанова. «Жизнь уходит, — подумал он. — И люди уходят за ней следом. Вот уже и товарищ Тверин ушел. Маняша, Петька на фронте погиб… Один Волчанов из старых друзей остался…» — Приготовиться! — раздался командный голос, и колонна подтянулась, подровнялась. Медленно тронулся тягач. Вышли из Кремля.
Репродукторы вдруг замолкли, а после минутной паузы знакомый голос Левитана стал читать скорбные строки официального прощания народа со своим руководителем.
Справа и позади остался музей Ленина. Вышли на Горького.
Улица была оцеплена — живой изгородью плечом к плечу стояли вдоль проезжей части милиционеры. За их спинами колыхалось человеческое море, тысячи лиц со слезами в глазах.
Левая рука у Добрынина затекла, и он попросил вполголоса Волчанова поменяться местами.
— Терпи, — сказал Волчанов. — Ради него терпи, — он указал взглядом на ехавший впереди на лафете гроб. — Нельзя на ходу нарушать порядок.
Добрынин кивнул и посильнее схватился левой рукой за необструганную доску конструкции венка.
«Надо терпеть, — думал он, словно убеждая себя. — Он ведь сколько терпел! Сколько он терпел!» И вспомнилось Добрынину, как жаловался ему товарищ Тверин на свою жизнь, на все эти ПНП и ПСВ, вспомнилось народному контролеру, как радовался Тверин каждой мелочи, как ценил дружбу, как хотел пойти в «Центральный» гастроном и купить себе пачку печенья «На посту». Хотел и не смог, потому что не отпустили его из Кремля. И тут вдруг заметил Добрынин, что проходят они как раз мимо этого гастронома. И сперло у него дыхание из-за внезапно пробудившегося волнения. Новые воспоминания хлынули, и выплыла из далекого прошлого картинка: он на белом коне едет по этой улице с мотоциклетным эскортом. Коня зовут Григорий, красивый, сильный конь. И вот он верхом по этой улице и тут впервые в своей жизни видит этот гастроном и бьет коня в правый бок, бьет что есть силы — так ему хочется заехать прямо на коне в открытые широкие стеклянные двери этого магазина. Но не слушается конь его, идет себе за едущей впереди машиной…
— Ногу смени, слышь, ногу смени! — донесся шепот Волчанова.
Добрынин словно очнулся от сна, быстро сообразил, сменил ногу.
Ярко светило красноватое осеннее солнце.
Длинная черная процессия медленно плыла к Белорусскому вокзалу.
Голос Левитана, сильный, громкий, льющийся из тысяч репродукторов, казался голосом самой Москвы, наполненной скорбью и горем. Иногда Добрынину казалось, что булыжник дрожит под его ногами из-за этого голоса. И не нужно было разбирать слова, чтобы понять, чтобы осознать произошедшую трагедию.
Возле Белорусского вокзала процессия сделала круг и тронулась в обратном направлении.
К Кремлю подошли около часа. Там, под Кремлевской стеной, стоял военный оркестр.
Военный тягач остановился слева от Мавзолея.
Левитан вдруг замолчал. В городе стало до ужаса тихо. И вот в эту напряженную тишину врезался многократный стук сапог о булыжник площади: траурным маршем прошли мимо лафета курсанты Московского ракетного училища.
Добрынин осторожно оглянулся по сторонам и незаметно подсунул правую руку под левую, уже онемевшую. Подсунул и перехватил доску.
Тем временем, после траурного марша, люди в черных костюмах, все статные, почти двухметрового роста, сняли гроб с лафета и опустили его на траву.
Внезапно подул ветерок, и в воздухе приятно запахло горелой листвой, запахло поздней осенью.
Добрынин чувствовал себя удивительно уставшим. Взгляд его не отрывался от Кремлевских башенных часов.
Заиграл военный оркестр, и сразу стало как-то веселее, несмотря на мрачность звучавшей музыки.
Добрынин увидел, как люди в черных костюмах закрыли гроб крышкой, подсунули под гроб толстые веревки, подняли, перенесли чуть ближе к стене, где между двумя елками была выкопана могила, и стали осторожно, медленно опускать его вниз.
Из-за елок показалось множество людей в таких же черных костюмах, но эти люди были среднего роста и все худые, словно родственники.
— ЦК! — наклонившись к народному контролеру, шепнул Волчанов, указав на них взглядом.
