Почему она назвала Сократилина командиром? Может, хотела польстить ему, может, наоборот, задеть самолюбие старшины. Только слово «командир» прозвучало двусмысленно. Впрочем, Сократилин не обратил на это внимания. Он думал о старухе с женщиной и не мог понять, как это могут уживаться рядом красота и мерзость.
– А вы что ж, теперь здесь будете стреляться? – продолжала скрипеть старуха и исподлобья колоть Сократилина злыми глазами. – От самой границы тыщу верст пробежали и не нашли другого места, как на моей картошке стреляться.
– Хватит тебе, хватит! – крикнула женщина.
– Вам бы, бабушка, лучше уехать отсюда куда-нибудь в тыл. Да поскорей уезжайте, – посоветовал Богдан. Старуха погрозила ему согнутым пальцем.
– Знаю я вас, мазурики. Уедешь – все тут растащите, все, печку нечем будет разжечь.
– Как тебе не стыдно! – воскликнула женщина и топнула ногой. – Замолчи!
– Топочи, топочи, кобыла необъезженная. А стыдиться мне нечего, я правильно говорю. – И чтоб, вероятно, осталось за ней последнее слово, подняла руку и сухой, сморщенной ладонью рассекла воздух, плюнула, повернулась и засеменила к дому.
Богдан не успел и парой слов перекинуться с женщиной, как старуха вернулась с косой. И что же это была за коса?! Даже Сократилину стало совестно за человеческую жадность. Женщина с возмущением вырвала у старухи косу, швырнула ее в сарай и сказала Сократилину:
– Пойдем!
Богдан и опомниться не успел, как оказался с ней в бревенчатой пристройке к дому. Здесь он увидел с десяток кос. Они висели на перекладине.
– Выбирай любую. Любую, – повторила она, покосилась на дверь и жадно облизала губы. – Ну что же ты, как неживой… бери, – метнулась к двери, захлопнула и прижалась к ней спиной. В пристройке стало сумрачно.
Она подходила к Сократилину, как кошка, мягко, зигзагами, не спуская с него глаз. Богдану Аврамовичу стало жарко, перехватило дыхание. Рука, сжимавшая древко косы, онемела. Она приблизилась вплотную, и Сократилин задрожал, ощутив ее крепкую грудь, коса выпала из руки и жалобно звякнула.
– Как звать-то тебя, милая? – шептал Богдан Аврамович, обнимая женщину, которая дергалась, как в ознобе. – Как звать-то?
– У-у-у-ой, – простонала она утробным голосом.
– А мать-то, мать что подумает? – бормотал Сократилин. Она опять простонала, потянулась к нему, и Сократилин жадно схватил своими губами ее губы, холодные и солоноватые. И вдруг она откинула назад голову, и, если б Богдан не держал ее за поясницу, она опрокинулась бы на спину. Он осторожно опустил женщину на землю, слегка притрушенную соломой…
На крыльце дома сидела ее мать-старуха. Она даже не подняла головы, когда Сократилин проходил мимо нее. Сократилину почему-то не было стыдно перед старухой ни капли. Хотя ноги у него и обмякли и плохо повиновались ему, он прошел по двору, громко стуча сапогами, и так хлопнул калиткой, что закачалась ограда палисадника. Потом он нарвал травы и долго и старательно вытирал запачканные землей колени. Хотя это было совершенно ни к чему. Никто бы и никогда бы не подумал, что колени у солдата грязные не оттого, что он ползал по-пластунски.
«Зачем все это надо было? – спросил себя Сократилин и сам же ответил: – Совершенно ни к чему».
Он косил картофельную ботву, стараясь не думать о женщине. Но все думал о ней, видел ее перед глазами и искал предлога опять встретиться с ней.
Предлог нашелся. Опять выручала коса. Он сам отнесет ей эту счастливую косу. В последний момент Сократилин струсил. Ему стало стыдно, а почему – он и сам бы объяснить не мог. И он приказал отнести косу Могилкину. Вернувшись, Могилкин доложил Сократилину, что хозяйка велела сказать ему, что если опять понадобится коса, то пусть приходит.
– Воздух!
– Воздух! – заорал Левцов.
– По щелям! Сидеть и носа не показывать! – закричал Сократилин.
Самолеты выскочили из-за леса, темнеющего на горизонте. Они шли широко растянутой цепью. Сократилин узнал двухмоторные бомбардировщики «дорнье». Их сопровождала пятерка «мессершмиттов». Они обогнали «дорнье» и пронеслись над дорогой, обстреливая ее из пулеметов. Дорога в один миг опустела. Застигнутый «газик» пытался проскочить в город. «Мессер» расстрелял «газик» у крайнего дома. Сухо, отрывисто затявкали зенитки. «Мессершмитты» атаковали зенитчиков и засыпали батарею мелкими бомбами. В густой пыли, захлебываясь, лаяла зенитная пушка. А «мессершмитты» теперь сновали над рекой, били по переправе, по домам правобережной части города.
Сократилин опустился в щель. Когда над его головой от крыла бомбардировщика плавно выскользнули две блестящие сигарообразные бомбы, и, сверкая на солнце, с визгом понеслись по касательной, и, нырнув в Волхов, подняли вместе с высоченным столбом воды обломки досок, он сказал: «Хана переправе!»
Богдан сел на дно окопа и с тоской прошептал:
– Опять железный дождь. Когда же он кончится?
Сократилин давно привык равнодушно глядеть на смерть. Артобстрелы, танки – все это стало для него обычным и довольно-таки скучным делом. А вот к бомбежкам он так и не смог привыкнуть. Богдан отроду не был трусом. Разрыв снаряда, мины можно предугадать, с ползущим на тебя танком можно бороться, но, когда над головой воет бомба, человек становится совершенно беспомощен, ему остается только сложить руки и ждать…
Привалившись к стенке окопа, Богдан думал о женщине: «Хорошо бы прожить еще хотя бы до вечера, и тогда б обязательно я с ней встретился и поговорил бы. И не так, как у нас получилось. Просто обнял бы я ее, положил бы на ее мягкую руку голову и уснул. Как долго этот проклятый день тянется! Поскорей бы вечер. Вечером немцы не полезут. Они уважают ночь. И очень хорошо делают. Ночь дана человеку для отдыха. А если пойдут – зубами буду им глотку грызть. А ее не отдам!»
