подпихивать под решетки чурбаки, ветки и солому. Алекс тоже принялся подносить охапки соломы руками, пока перепачканный в саже и извести вахмистр не протянул ему остро заточенные вилы.
— Погоди, — остановил он его, — где твоя повязка? Вон видишь «санку»? — показал полицейский в сторону стоявшего возле памятника автобуса с красными крестами на бортах. — Поди возьми там пару повязок и перчатки. Здесь нельзя без перчаток.
Алекс кивнул и побежал к автобусу. От него не ускользнуло, что этот унтер, как и некоторые другие офицеры и политработники, был явно подшофе. Он получил резиновые перчатки, которые ему велели беречь, так как все городские запасы сгорели в пожаре, а того, что успели подвезти, хватит только до вечера. Еще ему дали целую пачку марлевых повязок, пропитанных духами. Вот, оказывается, откуда этот странный запах от вахмистра — смесь спиртного перегара и дамских духов.
Когда под решетчатый помост затолкали сорок или пятьдесят возов с соломой и дровами, нескольким находившимся наверху полицейским подали канистры, и они стали равномерно поливать солому черной маслянистой жидкостью. В это время Алекс заметил, как солдат, курсантов и радовцев строят в шеренги и уводят с площади. Оставались в основном только полицейские и эсэсовцы. Небольшая группа партийных функционеров и чиновников из городского магистрата собралась в стороне возле раскладного походного столика, на котором была разложена карта и какие-то бумаги. На несколько минут все затихло. Последовала команда отойти подальше от облитого нефтью сооружения и перекурить. То, что началось потом, было самым отвратительным зрелищем, какое только можно представить нормальному человеку.
— Начали!
Часть людей стала волоком подтаскивать трупы к месту сожжения. Их зацепляли крюками из толстой проволоки либо накидывали на ноги веревочные петли и тащили по скользкому от сукровицы булыжнику. При этом женские пальто и платья задирались вверх, обнажая страшные от разложения голые ноги, — тревога прозвучала поздно вечером, и большинство женщин накидывали свои лучшие пальто и шубы прямо на ночные сорочки.
Другие, те, кто был посильнее, забрасывали трупы на решетку. Тут Шеллен понял, для чего так остро заточены зубья его вил. Такие же вилы были и у остальных. Два или три человека вонзали их в тело и с криком поднимали его наверх. С легкими трупами детей или тех, кто сильно обгорел, справлялся и один человек. Также вилами поддевали отдельные конечности и отвалившиеся головы. Иногда, чтобы проткнуть добротную женскую шубу или солдатскую шинель, приходилось бить со всей силы. На тот случай, если зубцы вил затуплялись при ударах о камни, неподалеку стоял педальный точильный станок, какие точильщики обычно носят на плече по дворам.
Работали быстро. Те, кто был наверху, так же вилами или крюками поправляли тела, подтаскивали их к центру, наваливая в несколько слоев друг на друга. Через какое-то время им пришлось самим уже стоять на мертвецах. Они проваливались в щели решеток, падали на колени, не устояв на зыбкой, словно болотная ряска, поверхности мертвых тел, некоторые спрыгивали вниз, и их заменяли другие. Чтобы лучше было ходить, каждый новый ряд тел прослаивали соломой, беспрестанно подвозившейся на площадь. Время от времени наверх подавали канистры, из которых мертвецов поливали нефтью вперемешку с бензином. Теперь уже курить на территории всей площади было строжайше запрещено. Некоторым становилось плохо. Здесь не было закаленных войной фронтовиков. Почти все они были дрезденцами, а значит, столкнулись с происходящим впервые. Кого-то рвало, кто-то впадал в полуобморочное состояние. На этот случай было два средства — стакан коньяка, несколько ящиков которого стояло на мостовой возле санитарного автобуса, либо вата с нашатырем.
Впрочем, тем, кто не мог орудовать вилами, предоставлялась другая работа. Перед стеной дома, на пятом этаже которого когда-то жила семья Шеллен, были собраны останки тех, кого пламя фаершторма превратило в уголь. Их не нужно было кремировать. Их просто складывали на застеленные брезентом повозки с высокими бортами и утаптывали ногами. Кто-то трамбовал такие останки в принесенной из развалин оцинкованной ванне, предназначенной для купания детей или стирки. Потом содержимое ванны также ссыпалось на телегу. Когда прах достигал края бортов, кузов накрывали другим куском брезента и повозку откатывали в переулок.
В течение часа высота груды тел на площади Альтмаркт достигла двух с половиной метров. Трупы стало трудно подавать наверх даже с телег. Ждали автокран, обещанный корпусом экстренной технической помощи, но его все не было. Руководивший всеми действиями один из заместителей гауляйтера махнул рукой. Послышались команды, и работа прекратилась. Взмокшие и валившиеся с ног от усталости люди отошли в сторону. Многие сразу же потянулись к автоцистерне с водой, стоявшей возле санитарного автобуса. К помосту подъехал грузовик, и находившиеся наверху полицейские стали спрыгивать на его кабину. Потом грузовик начал медленно объезжать помост. Оставшемуся на его крыше унтер-офицеру подавали из кузова ведра с бензином, и он плескал из них на тела.
Все это время Алекс находился неподалеку. Он понимал, что не должен здесь быть вообще, что все происходящее делается тайно от жителей города. Даже простых солдат и молодежь из имперской службы труда удалили, оставив только партруководителей, полицейских и эсэсовцев. Скорее всего, все они дали соответствующие подписки о неразглашении. Он также понимал, что все, что здесь делается, — жестокая, если не сказать скотская, необходимость. Тысячами тонн трупного яда мертвые сограждане могли убить остатки жизни в городе. Они сделались врагами живых. У властей просто не было иного выбора, как на девятый день начать кремацию прямо на улицах.
Увидав, как пара человек сметают метлами разбросанную солому, Алекс принялся им помогать. При этом он старался не попадаться на глаза кому-нибудь из начальства. Временами он подходил совсем близко к штабелю из мертвых тел, видел сотни свисающих вниз рук и ног. Тогда он не мог понять, почему на кистях многих рук отсутствует один или два пальца, отрезанные, очевидно, совсем недавно.
Однажды двое немолодых уже эсэсовцев из общей службы, которым он помогал убирать солому, отойдя в сторонку, позвали его.
— Эй, форман! — крикнул один из них. — Иди сюда.
Алекс окончательно убедился, что его принимают за рядового радовца, и подошел. Альгемайновцы[22] достали флягу, по очереди наполнили достаточно большой бакелитовый стаканчик коричневой жидкостью, выпили сами и предложили ему. Он поблагодарил и тоже выпил. Залпом. Его тут же вырвало. Он отошел, извинившись.
В это время пламя с шумом начало охватывать пропитанную нефтью и бензином гору тел. Столбы огня и черного дыма, закручиваясь огромной спиралью, устремились вверх, унося с собой влагу и пары трупного яда. Сотни килограммов превращающегося в пепел человеческого праха поднимались вместе с дымом к серому небу.
Это было вознесение на небеса.
Все, кто оказался поблизости, попятились от сильного жара. Лошади со ржанием прянули назад, и несколько телег сцепились осями. Их владельцы — окрестные крестьяне, прибывшие в Дрезден по приказу партии вместе со своими мулами и лошадьми, принялись успокаивать животных и отводить их подальше от погребального костра. Солома, подложенная под гигантский гриль, прогорала очень быстро. Уже минут через десять в раскаленные проходы между каменными блоками стали закатывать деревянные колоды от распиленных вязов и тополей, проталкивая их длинными пожарными баграми.
Алекс, как завороженный, смотрел на пламя. Голова его кружилась, видимо какие-то миллилитры коньяка все же успели всосаться в стенки изголодавшегося желудка. Потом он снова разглядывал свой дом, примыкавший к узенькому переулку Шрайбергассе. Здания на другой стороне переулка были разрушены полностью, так что прямо с площади стала видна изуродованная бомбами и огнем Кройцкирхе, где его когда-то крестили. Он вдруг отчетливо вспомнил школьный урок по предмету истории родного края. Учитель рассказывал об осаде Дрездена прусской армией в 1760 году. Город устоял, но был сильно разрушен вражеской артиллерией. Целые кварталы оказались сметены ядрами и пожаром. И эта Крестовая церковь, колокольня которой служила защитникам наблюдательным пунктом, обстреливалась особенно яростно. Она сгорела до основания. Ее долго восстанавливали всем миром, и вот теперь, 185 лет спустя, все повторилось. Но в гораздо более чудовищном варианте.
Триста или четыреста тел первой партии сгорали около двух часов. В конце концов, то, что осталось, провалилось сквозь прутья решеток вниз, и огонь затих. Еще с полчаса ждали, когда не вполне выгоревшая органика немного остынет, после чего на площади снова появились солдаты и трудовики. Им раздали
