— Я о «Дойчер штерн»! Вы что, с Луны свалились? Надеюсь, вы не собираетесь скупать акции тонущей (причем в самом прямом смысле слова) пароходной компании?
Нижегородский поставил на стол свой саквояж.
— Здесь один миллион, — сказал он сухо. — Проверьте и выпишите расписку. Ровно без четверти двенадцать начинайте скупку акций «Звезды» по тридцать марок за штуку. Если цена возрастет, немедленно ставьте меня в известность. Я или мой компаньон будем по этому номеру, — он протянул бумажку с телефоном их штаб-квартиры и двумя другими номерами. — На нижние записи не обращайте внимания — это номера моих представителей в Гамбурге и Мюнхене, — приврал он для солидности.
Рейхштайль взял протянутый листок и недоверчиво посмотрел на клиента.
— Но сейчас они стоят восемьдесят.
— Уже шестьдесят шесть.
— Вы уверены? И через полтора часа станут по тридцать?
— Даже меньше.
— Надеюсь, вы знаете, господин Пикарт, что никакой ответственности…
— …по существу сделки вы не несете. Разумеется.
Нижегородский сел в кресло и закинул ногу на ногу на американский манер, положив щиколотку на колено и выставив напоказ подошву сапога.
— Часам к двенадцати может зашевелиться «Вест унд Ост». Не обращайте на них и всех прочих внимания. Главное — как можно быстрее пустить в дело эти деньги, — он кивнул в сторону саквояжа.
Рейхштайль положил перед Нижегородским лист бумаги.
— Изложите ваше поручение письменно, проставьте время и дату. А я пока приготовлю заемное письмо. Но учтите, если начнется обвал и паника, гоф-маклер может приостановить все операции по «Дойчер штерн» до прояснения ситуации.
Вадим склонился к биржевику, страшно выпучил глаза и интригующим шепотом произнес:
— Гоф-маклера я беру на себя.
Через неделю, вечером одиннадцатого февраля, Нижегородский стоял на коленях на полу гостиной и наблюдал, как Густав, фыркая и смешно чихая, лакал что-то из блюдечка. Вадим, несмотря на всю ответственность и нервозность последних дней, нашел время записаться в «Общество любителей мопсов» (такое действительно нашлось), обзавелся какой-то книжкой и теперь лично готовил питание своему щенку. Ровно час назад он отдал распоряжение начинать продажу пароходных акций и переводить деньги на счета коммерческой фирмы «Густав» в четырех крупнейших германских Д-банках: Дрезденского, Дармштадского, Дисконтного и Дойчебанка.
Их затея полностью оправдалась. Рейхштайль выполнил свою работу мастерски и за четыре часа истратил выданный ему миллион. Конечно, он быстро заподозрил неладное, однако пути назад уже не было. Когда же в дело ринулись брокеры «Вест унд Ост», он понял, что игра идет по-крупному и что его клиент в этой игре, пожалуй, один из главных участников. Нижегородский, узнав по телефону, что стартовая сумма истрачена, туманно намекнул старшему маклеру о какой-то секретной договоренности с противником, якобы только что с ним заключенной, вследствие чего он сам выходит из игры. Как раз к этому моменту цена на акции «Звезды» медленно поползла вверх.
А через неделю, когда за них давали 98 марок, Вадим позвонил Рейхштайлю и попросил продать все до одной. Прогуливаясь через два дня после этого по Тиргартену, компаньоны веселились, словно дети. Вспоминая бурные события минувших дней, они размахивали руками, говорили глупости и строили планы на будущее. Миновав полицейский пост, они забрели на уставленную статуями «Зигесаллею».
— Вот, Вадим Алексеич, гордость нашего Вильгельма — «Пуппен аллея», [7] — взял на себя роль экскурсовода всезнающий Каратаев. — Обрати внимание на работу Йозефа Уфюса, — он указал на одну из парадных статуй. — Никто так толком и не знает, кто это: Вильгельм в образе Фридриха Великого, или все же сам Фридрих Великий, для скульптурного портрета которого позировал наш Вильгельм. А это Филипп Эйленбург в образе рыцаря фон Ильбурга. Много лет он был самым близким другом императора и слыл в Германии чем-то вроде «серого кардинала». Когда несколько лет назад канцлер Гольштейн получил отставку, то, вероятно не без основания, посчитал, что не обошлось без стараний Эйленбурга, и обвинил последнего в гомосексуализме. Вышел громкий скандал. Обрисовалась целая «банда высокопоставленных развратников», и вот уже пять лет тянется это дело. Эйленбург так и умрет в двадцать первом году, состоя под судом. Однако его статуя здесь, а Гольштейна заказать не удосужились. — Каратаев вдруг рассмеялся. — Я тебе скажу, что, когда в девятом году отставной канцлер умер, Вильгельм, узнав об этом, бросился к первому попавшемуся человеку — ему подвернулся какой-то дипломат — со словами: «Дай-ка я тебя обниму! Подумать только, старина Гольштейн отдал концы!»
Нижегородский тоже весело захохотал, привлекая внимание прохаживавшегося вдоль специально охраняемой аллеи полицейского.
— Придет время, Саввушка, и наши с тобой статуи в образе каких-нибудь дурацких рыцарей будут стоять здесь!
— Ну, это ты загнул, — запротестовал Каратаев. — Тут нет даже Бисмарка. Вернее, есть, но не тот, а какой-то из его предков. Последний кайзер вообще не очень-то жалует канцлеров.
— А где он сейчас?
— Вильгельм? Через несколько дней, кажется двадцать седьмого числа, должен быть в Киле на спуске на воду нового линкора, который назовут «Принц-регент Луитпольд». Явный реверанс в сторону баварских Виттельсбахов. Ты знаком с историей их королевского дома?
— Ты, Саввушка, непременно расскажешь мне всю эту их историю, но позже, — решил увильнуть от очередного исторического экскурса Нижегородский. — Завтра вечером, на сон грядущий. А сейчас — ну их всех к чертям! Едем в «Эксельсиор» — это у Ангальтского вокзала.
— Едем, — согласился Каратаев, и, ускорив шаг, они зашагали в сторону Хеерштрассе. — Ты, конечно же, не читал «Люди в отеле» Викки Баума? Это как раз об «Эксельсиоре». Я тебе тоже расскажу…
Пришла весна.
В марте в Бельгии и Англии забастовали углекопы. К ним присоединилась четверть миллиона горняков Рура, объявив стачку солидарности. Цены на уголь поползли вверх. В Моабите и Веддинге снова стало неспокойно. Всегда презиравший рабочее сословие своей империи кайзер Вильгельм II грозил жесткими мерами, намекая на возможность повторения германского «кровавого воскресенья».[8]
— Все идет своим чередом, — отложив газету, удовлетворенно констатировал за завтраком Каратаев. — Это окончательно погасит интерес к делу пароходной компании «Дойчер штерн».
— Ну, и долго нам сидеть в подполье? — в очередной раз проявил нетерпение Вадим. — Когда мы начнем жить полнокровной жизнью и займемся каким-нибудь интересным делом?
— Не спеши. Еще не накоплен достаточный начальный капитал. Интересное дело ему подавай! Что, черт возьми, ты подразумеваешь под интересным делом?
— Прежде всего, я бы хотел организовать компанию по производству чего-нибудь. Понимаешь, собственную компанию. — Развалившись на диване в гостиной, Нижегородский мечтательно пустил в потолок струйку дыма. — Например, делать компьютеры.
— Да? А начать освоение космоса не желаете? — Каратаев, возмущенный такой наивностью, поперхнулся. — Компьютеры! А ты в этом что-нибудь смыслишь? И потом, без соответствующего развития электроники, лазерных технологий, химии сверхчистых материалов и тому подобного ты дальше логарифмических линеек и арифмометров не уедешь. Так что сиди и не выдумывай, а если тебе нечем заняться, то хоть сейчас могу предложить одну работенку. Только нужно спешить — через пару дней будет поздно.
— Что там еще? — вздохнул Вадим. — Только покороче.
Каратаев помедлил несколько секунд, прикидывая, стоит ли браться за это дело, решил, что стоит, и, открыв рот, положил тем самым начало самой грандиозной их афере, не имея, правда, об этом еще ни малейшего представления.
— Изволь. Через четыре дня, седьмого марта, в четверг, при сломе старого дома в Хартфорде (это
