обитателя этой эпохи? — спросил вдруг Нижегородский. — Нет? А я пробую иногда по мере способностей своего скудного воображения.
— Не тяни резину. В чем еще дело?
— А ты послушай. Вот два человека. Они считают себя нормальными людьми и, во всяком случае, намеренно никому не желают зла. Если им предложить сделать какую-нибудь пакость, они даже могут возмутиться. Если рядом с ними на улице упадет старый человек, они бросятся ему на помощь, поднимут, отряхнут, отвезут в больницу. Но что странно: зная наперед о гибели целого парохода и о многочисленных жертвах, они палец о палец не ударяют. Сидят и ждут…
— Опять за свое! — скривился Каратаев.
— Зная, что через несколько дней будет совершено злодеяние, — продолжал не спеша Нижегородский, словно разговаривал сам с собой, — прямым следствием которого явится мировая война, они развалились в теньке на лавочке, вытянув ножки и сложив на животиках ручки. И это при том, что им не составило бы никакого труда, учитывая их осведомленность, материальное положение и кое-какие знакомства, помешать всему этому и спасти уже не полторы тысячи, а миллионы людей. Почему они так поступают? Может быть, взамен случится что-то более ужасное? Да нет. Просто после того, как пароход не утонет, а война не состоится, они уже не будут знать, что произойдет дальше. Только и всего. Но ведь это совершенно непостижимо для человека, живущего здесь изначально. Для всех тех, кто верит в будущее, как верят в нечто светлое. Все они: и Павел, и Нелли, и Гебхард, и вон тот тип, что уже с утра нагрузился в пивной, все уверены в свободе своих поступков. Им и в голову не придет усомниться в этой свободе…
— Вадим, ведь все уже сто раз обговорено, — просительным тоном стал увещевать соотечественника Каратаев. — Не ты ли сам предложил провести великий исторический эксперимент с Гитлером, а потом захватить власть? Зачем же тогда эти самокопания? Ты хочешь потрепать мне нервы? Мне самому многое не по душе, но, черт возьми, два года назад я сделал выбор и не хочу отступать. Усвой же ты наконец, Нижегородский, простейшую истину: я пришел сюда не со злым умыслом, но и не в качестве ангела- хранителя. И потом, вспомни сам, чем заканчивались твои попытки что-то изменить. И про Гитлера, который не утонул и даже не простудился. И про то, как ты вознамерился наказать страховую компанию и в результате прогорел сам. Не все так просто, как кажется на первый взгляд. С одной стороны, взаимосвязь событий чертовски хрупка, но с другой, легко нарушаясь, она тем не менее не подчиняется твоим замыслам. Все, чего ты можешь добиться, пытаясь что-то подправить, это только создать путаницу. А вот осторожно извлечь выгоду из наших знаний нам с тобой не раз удавалось. «Не вмешивайся, но пользуйся» — вот каким должен быть наш девиз, наша идеология и поведение.
— Ну хорошо, а если случится ужасное и мировая бойня не начнется? — спросил Нижегородский. — Что тогда? Ты уверен на все сто, что за два с половиной года нашего здесь пребывания (а к нам приплюсуй и Копытько, который тоже не сидел взаперти в одиночной камере), что за все это время мы никак не повлияли на сотни действующих лиц предстоящих событий в Сараеве? Уверен ли ты, что все они точно окажутся на своих местах, там, где им и положено быть? Миллиметр в миллиметр! Что все они в назначенный час будут думать о том, о чем им положено думать? Слово в слово, с точностью до самой маленькой идиотской мыслишки. Ворочая тут миллионами, мы вольно или невольно, но затронули тысячи людей. Один недополучил марку, другой обанкротился, третий с нашей помощью стал богаче. Их настроение изменилось, и поступки стали чуточку другими. Это уже не те люди, и, общаясь с сотнями других, они воздействуют и на их поступки и настроения. Все эти люди становятся нашими сообщниками в деле разрушения исторической первоосновы. Это цепная реакция, Савва, остановить которую невозможно.
— И тем не менее эрцгерцог уже выехал из Конопишта и скоро поплывет на броненосце в новые земли империи, а его жена отправится к нему навстречу на поезде! — воскликнул Каратаев, потрясая газетой. — Несмотря ни на что! Мы, господин Пикарт, мало что понимаем в сущности поведенческих реакций, в их побудительных мотивациях, но я знаю одно: человек — не броуновская частичка, которую достаточно один раз задеть, чтобы она уже никогда не вернулась на предначертанную ей траекторию. Есть много факторов, которые затянут его в прежнюю колею. Его семья, круг его общения, какие-то глобальные события, наконец. Положим, он пообщался с тобой за карточным столом и проиграл тебе сто марок. Разумеется, какое-то время он будет помнить о тебе и своем проигрыше, вспоминать ваш разговор, и, возвращаясь домой, пнет в сердцах подвернувшуюся кошку, чего не сделал бы, не будь вашей встречи. Но, придя домой, он постепенно начнет возвращаться в свое прежнее состояние. Поругается со сварливой женой, сходит с сыном в кино, выпьет пива с друзьями, почитает перед сном газеты… А ночью еще разразится гроза и протечет крыша (заметь, все это звенья законной исторической последовательности), и вот уже царапины твоего влияния настолько сглаживаются и сходят на нет, что никак не отражаются на его дальнейших поступках.
Они словно поменялись ролями: то, о чем год назад предостерегал товарища Каратаев, он же теперь пытался опровергать.
В это время из дома с газетой в руках вышел Пауль.
— В чем дело? — посмотрел на него Нижегородский, видя замешательство секретаря.
— Мне кажется, у меня очень плохая новость, герр Вацлав.
— Ну?
Пауль нерешительно протянул газету.
— Здесь написано про господина Гитлера.
— Про того самого?.. Ну? Что там написано?
— Он умер…
Целую минуту никто не говорил ни слова. Сказав «Оп-па!», Нижегородский обмяк и откинулся на спинку лавочки, Каратаев, напротив, напрягся и словно окаменел.
— Как это умер? — наконец спросил Вадим. — Почему?
— Это «Берлинер тагеблат», герр Вацлав. Здесь в колонке криминальных происшествий написано, что 21 июня в номере гостиницы «Майерлинг» обнаружено тело повесившегося молодого человека, личность которого установлена. На месте происшествия найдена предсмертная записка довольно странного содержания, тем не менее у полиции нет сомнений, что это самоубийство. Всех знавших Адольфа Гитлера и могущих что-либо сообщить об обстоятельствах, принудивших несчастного свести счеты с жизнью, просят обратиться в районное отделение полиции или позвонить по телефонам… Тут два номера.
— И все? — спросил Вадим. — А что за предсмертная записка?
— Здесь больше ничего нет.
В этот момент Нижегородский, ощутив на себе пристальный взгляд современника, повернулся в его сторону.
— Э-э-э… уж не думаешь ли ты, что это я засунул нашего Альфи в петлю? — Он выхватил газету из рук окончательно растерявшегося секретаря. — Когда это случилось?.. Та-а-ак… двадцать первого, то есть позавчера! — Вадим решительно посмотрел на каменное изваяние, которое все еще олицетворял собой Каратаев. — Я уже трое суток как в Мюнхене, а позавчера мы с Паулем полдня провозились в гараже с машиной, так что у меня алиби, Савва!
Каратаев взял газету и ушел в дом. Через междугородный коммутатор он связался с Берлином и попросил соединить себя с полицейским участком, номер телефона которого был опубликован в газете. Представившись близким другом самоубийцы, хорошо знавшим всю его семью (что отчасти было правдой), Савва попросил следователя прочесть его предсмертную записку, туманно намекая на то, что это может пролить свет на причину суицида.
— Ну, что там? — участливо спросил товарища Нижегородский. — Что тебе сказали?
Савва некоторое время молча рассматривал листок бумаги с продиктованным ему текстом, потом так же, не произнося ни слова, посмотрел долгим взглядом на соотечественника, протянул ему листок и сел на диван.
— «Время упущено, — стал вслух читать Нижегородский, с трудом разбирая почерк Каратаева. — Порода Содома ничтожествует по всему миру. Наши тела покрыты порчей, их не спасет никакое мыло. Мы гибнем, становясь жертвами сатанинских культов, наша жизнь, несмотря на мнимые технические достижения, никогда не была так убога. Демоны наступают на нас, дикость звероподобных людей рушит основы культуры. Почему вы ищете ад в другом месте? Не это ли ад, где мы живем, где мы горим? Не ужасно ли то, что бесчинствует внутри нас?!» — Вадим опустил руку с листком. — Мощно сказано, я бы так не смог.
