— Здравствуй, здравствуй.
Женщина прошла в комнату, поставила на столик у стены свою кружку и отдернула шторы. Стало немного светлее. Затем она придвинула к кровати стул и села рядом.
— Ну? — трогая ладонью лоб Эрны, спросила она. — Как ты?
Эрна снова попыталась приподняться, но, оторвав голову от подушек, вдруг начала понимать, что что-то не так. У нее совершенно не было сил. Она опять легла. Дотронулась рукой до своего лба и, наткнувшись на ежик коротких волос, провела ладонью по остриженной голове.
— Что со мной? Где я? Нас разбомбили? Я заболела?
— Да уж, заболела — это, милочка, не то слово. Ты целый месяц была без сознания. Сейчас принесу тебе судно — до туалета ты, судя по всему, не дойдешь. А потом будем что-нибудь кушать.
Женщина вышла. Эрна снова услыхала гул. Стекла в рамах легонько подрагивали. За окном был либо поздний вечер, либо только светало. Женщина вернулась, держа в руках больничное судно.
— Я не хочу, — смутилась Эрна. — Я встану, вы только мне немного помогите.
— Да лежи ты. — Женщина бесцеремонно откинула одеяло.
— Что это? — спросила Эрна, когда гул за окном стал сильнее и стекла снова мелко задребезжали.
— Берлин.
— Берлин?
— Ну да. Тут совсем близко. До Панкова километров тридцать. — Женщина посмотрела в сторону окна. — Сегодня уже третий налет.
— А… — Эрна запнулась. — Мы разве не в Мюнхене?
— Ты что, ничего не помнишь? На-ка попей отвар, — женщина протянула кружку с теплой жидкостью. — Есть тебе пока рано А что касается Мюнхена и всего остального, то это уж ты вспоминай как-нибудь сама. Я знаю только, что зовут тебя Эрна и что принесли тебя сюда месяц назад завернутой в лагерное одеяло. Принесли по распоряжению Кристиана. Уж не знаю, кем ты там ему приходишься.
— Кристиана?
— Да, Генриха Кристиана. Ты была без сознания и все время бредила. Генрих прислал врача и поручил мне быть при твоей персоне сиделкой. Кстати, можешь называть меня Изольдой.
Они некоторое время молчали.
— Да ты не переживай, — сказала женщина, поднимаясь и направляясь к двери, — все вспомнишь. Главное, что очухалась. Я бы на твоем месте уже раза три окочурилась, хотя мне-то уж никак нельзя. С моими грехами там, — она подняла палец вверх, — рассчитывать не на что.
Первое, что вспомнила Эрна, было лицо садистки-надсмотрщицы, избивавшей хлыстом на глазах у всего барака старуху. Они стояли тогда, почти пятьсот человек, и смотрели на экзекуцию. Потом надсмотрщица (их здесь называли «аузерками») подошла к Эрне и, подняв рукояткой хлыста ее подбородок, сказала, что завтра займется ею лично.
Цепляясь за это воспоминание, как за канат, Эрна потихоньку вытягивала себя из мрака амнезии. Она уже понимала, что с ней произошло что-то страшное. «Только бы это касалось меня одной, только бы все были живы…» Но вот она видит свежую могилу. Рядом стоит отец, и снег падает на его непокрытую голову. Несколько человек устанавливают небольшой деревянный крест со словами «Элеонора Августа Вангер». Это могила мамы. Рядом стоит заплаканная Мари. Мартина нет. И не потому, что он на фронте, его нет вообще.
Когда вернулась Изольда, Эрна лежала, закрыв глаза. Она все вспомнила. Только подробности последнего дня в Равенсбрюке еще ускользали.
— Ну-ну, — женщина облокотилась на спинку кровати, — держись, малыш.
По морщинкам возле плотно зажмуренных глаз, под ресницами которых блестели слезы, по плотно стиснутым белым подрагивающим губам она догадалась, что ее подопечная все вспомнила и эти воспоминания наполнены болью утрат.
На улице было уже совсем темно. Женщина опустила затемнение и задернула шторы. Она включила настольную лампу и стала доставать из сумки продукты.
— Сейчас я дам тебе морковного сока, а потом попробуем встать. Завтра обещал прийти доктор.
— Какой это город? — не открывая глаз и повернув лицо к стене, спросила Эрна.
— Эберсвальде.
— А какое сегодня число?
— Пятнадцатое марта.
— Мартовские иды, — прошептала Эрна.
Врач, осмотрев пациентку, пообещал, что она должна быстро пойти на поправку. От него не ускользнуло, что во время осмотра Эрну нисколько не интересовало, чем она больна и каков прогноз.
— Не думаю, что это можно купить в аптеке, — говорил он в коридоре, протягивая Изольде очередной список лекарств. — Лучше сразу в Берлин на черный рынок. Но главное — ее душевное состояние. Оно мне вовсе не нравится.
Через несколько дней, когда Эрна, закутанная в теплый халат, стояла у окна на еще подрагивающих от слабости ногах, во входной двери загремел ключ. Она обернулась — это был Генрих Кристиан. Он вошел в комнату и остановился у самых дверей. На нем был черный кожаный плащ с маленькими плетеными погончиками и черная фуражка. Из-за его плеча выглядывала Изольда.
— Лекарства получили? — Он смотрел на Эрну, но вопрос был обращен к Изольде.
— Да, Генрих. Будешь есть?
— Только чай.
Кристиан снял фуражку, тут же подхваченную Изольдой, и начал расстегивать ремень. Когда женщина вышла, он подошел к Эрне и стал рассматривать ее. Она же видела перед собой только его тяжелый, как бы разрубленный надвое подбородок и мрачный взгляд.
— Завтра вместе с фрау Гюнш я отвезу тебя в Берлин.
— Мне все равно, — полушепотом сказала Эрна. Холодными как лед пальцами, сквозь кожу которых просвечивали синие жилки, она сжимала воротник халата под горлом.
Кристиан подошел к окну и посмотрел вниз на припаркованный там автомобиль.
— Фрейслер мертв. Ты, кстати, тоже.
Он не стал объяснять, что еще десятого февраля в списках умерших в тот день узниц Равенсбрюка появилась и ее фамилия.
— Что с Петером? — Она повернула голову и увидела мясистое, поросшее волосами ухо штурмбаннфюрера.
— Не знаю. Если он еще жив, то должен быть где-то на Западном фронте. Американцы уже на Рейне. Но сюда они не придут.
— Почему?
— Потому, что сюда придут русские. Изольда! — крикнул он, отойдя от окна. — К черту чай! Некогда. Завтра часам к двум я заеду за вами обеими. Будьте готовы. Лишнего не бери.
— Но зачем нам уезжать в Берлин, Генрих? — подавая плащ эсэсовцу, спрашивала Изольда. — Их бомбят каждый день, здесь гораздо спокойнее.
— Через месяц-два здесь будут русские. Но Берлин им не взять. — Он застегнул ремень, открыл дверь и обернулся. — Берлин им не взять никогда!
На следующий день Кристиан приехал в гражданском. Он критически оглядел Эрну, которой Изольда накануне подобрала вполне приличное платье и пальто, и вытащил из кармана какие-то документы.
— Будешь Эрной Гюнш, ее племянницей, — он кивнул в сторону Изольды. — Твой дом в Бранденбурге разбомбили двенадцатого марта. На этой бумажке твой бывший адрес и кое-какие данные. Запомни. О других подробностях договоритесь. Ну все, поехали.
Они заперли квартиру, спустились вниз и стали укладывать вещи в машину. Со стороны это была обычная семья: худая, болезненного вида дочь, бойкая мамаша и немногословный властный отец —
