вниманием, а их привилегии будем охранять с таким же тщанием, как если бы это были наши собственные привилегии».
Страна не только жаждала мира, она требовала явления короля в полном его блеске. Но когда делегаты парламента появились в Бреде, первое, что бросилось им в глаза, была нищета. Финансы Карла находились в таком плачевном состоянии, что он даже не мог себе позволить заказать новый костюм. Делегаты были совершенно шокированы его обносками, которые, по словам одного из них, и гроша ломаного не стоили. Подарок в виде сундука, набитого серебряными соверенами, помог решить эту проблему, и к Карлу и его ближайшим родственникам были немедленно вызваны портные. Йорк заказал себе костюм, расшитый ярко-желтыми лентами, Глостер — алыми, а придворные теперь неизменно будут расхаживать в блестящих шелках. Однако сам Карл — высокий, с насупленными бровями, резкими чертами лица и начинающими слегка седеть волосами — понимал, что такая безвкусица не идет к его внешности и не соответствует чину. Больше всего ему подходили темные тона. Он еще не выработал своего собственного стиля — длинные, богато расшитые камзолы, подчеркивающие его рост и, как ни странно, самоуглубленность, — но уже склонялся к коричневым, красноватым и темно-голубым оттенкам. Даже сейчас, в возрасте еще весьма юном, окружающие находили его «чрезвычайно степенным мужчиной».
Именно такой образ требовался толпящейся вокруг него публике. Помимо братьев и сестры, принцессы Марии, визиты королю наносили многочисленные герцоги, послы, члены местного законодательного собрания. Приходили с поздравлениями, а также в надежде урвать свой кусок от королевских щедрот и его собственные подданные, причем в количестве немалом. Карл принимал их с тем подчеркнутым интересом к нуждам людей, который уже успел стать его второй натурой. Это было далеко не простодушное выражение признательности; даже незначительные детали поведения короля указывали на то, что при всей царящей вокруг эйфории он был осмотрителен и не отдавал предпочтения ни одной из групп. Все его поведение свидетельствовало о том, что он хочет быть отцом народа, но не лидером одной из фракций. К тому же, несмотря на все оговорки, содержащиеся в Бредском соглашении, оставалась проблема прерогатив королевской власти, то есть неповторимое, уникальное положение самой английской монархии. Время покажет, что Карл отнюдь не собирался делиться этой властью — ни с кем. Сейчас еще не пришла пора говорить об этом в открытую, но в нем где-то глубоко, невидимый современниками, мощный и таинственный, залегал древний пласт королевского величия — непререкаемое право созывать и распускать парламент, назначать пэров, епископов и судей, объявлять войны и заключать мир. Иными словами — воплощать в своей персоне всю мощь государства.
Даже и сейчас Карл мог использовать тот или иной случай, чтобы подчеркнуть свое положение. Как- то к нему пришла группа роялистов. Карл выслушал их заверения в искренней преданности и велел принести вина. Как королю, бокал ему подали, преклонив колена, и, отпивая глоток, он произнес с холодным достоинством: «Ваше здоровье! Теперь я с вами, с теми, для кого я сделал не меньше, чем вы для меня». Едва визитеры, раскланявшись, удалились, как Карл повернулся к своему брату Якову и сказал: «Все, с этими я расплатился». С другими людьми, попроще, можно было обращаться с королевской иронией, заключавшей в себе, впрочем, и некую жестокость. Как бы ни отнекивался Карл, некий мистер Кейс, престарелый пресвитерианин, всячески выспрашивал его относительно религиозных убеждений. Верно ли говорят, что за долгие годы изгнания, посреди европейских угроз он стал католиком? Урезонить собеседника явно не удавалось, надо было искать какие-то другие пути. Мистера Кейса следовало убедить, что он человек необычный, по-особому проницательный, способный проникнуть даже в королевскую душу. Для этого его спрятали в шкафу, откуда можно было слышать, как его величество молится. «О Боже Всемогущий, — начал Карл, — коли уж Тебе было угодно вернуть мне трон моих предков, пусть сердце мое навсегда укрепится в истинно протестантской вере. И да не протянется длань моя против тех, кому чуткая совесть не позволяет примириться с внешней и пустой обрядностью». Мистер Кейс был вполне удовлетворен и, более того, счастлив. Ему приоткрылась дверь в тайники королевского величия, и он вернулся к друзьям с хорошей, успокоившей их вестью: «Бог послал нам истинно верующего монарха!»
Подошло время отправляться в Гаагу. После долгого, утомительного путешествия на яхте, во время которого принцесса Мария жестоко страдала от морской болезни, 72 экипажа, запряженных чистокровными рысаками, повлекли королевскую процессию к этому прекрасному городу. Прибыли 16 мая, в одиннадцать утра, и сразу же погрузились в роскошь поистине царскую. Деньги, которые еще несколько недель назад представляли неразрешимую проблему, теперь лились на Карла нескончаемым водопадом. Голландцы, словно компенсируя былое небрежение, немедленно передали королю 70 тысяч фунтов, а затем, вдобавок к ним, — золотое блюдо и гигантское ложе, балдахин которого был прошит золотыми и серебряными нитями. Потом пришла очередь англичан. От имени обеих палат парламента королю вручили 50 тысяч фунтов вкупе с письменными заверениями в преданности, а некий сэр Джон Гренвилл почтительно выговорил слово «величество», которое «еще недавно отвращало безумцев и фанатиков». Естественно, не дал о себе забыть и город Лондон. Его представители привезли Карлу 10 тысяч и были вознаграждены великодушной речью, в которой Карл говорил, что всегда испытывал «особую любовь» к столице, «месту моего рождения»; подчеркивая искренность этих слов, он посвятил каждого из посланников в рыцарское достоинство.
В такой атмосфере даже одетым во все черное представителям пресвитерианской церкви можно было выказывать некоторое благорасположение — по крайней мере до поры до времени. Старейшины обратились к Карлу в характерной для них агрессивной манере. «Мы всегда желали вашему величеству всяческого благополучия», — начали они и сразу же скучно и нескончаемо заговорили о серьезности переживаемого момента. «Мы не враги умеренному епископату», заявили старейшины в качестве вступления к скрытому, неуверенному призыву к терпимости, в которой другим, как правило, отказывали. Карл, знавший эту публику слишком хорошо, чтобы отнестись к такого рода поползновениям вполне цинично, ответил тем не менее с подобающим тактом. «Мне известно о вашем добропорядочном поведении, — сказал он, — и я не имею никакого намерения как-либо притеснять вас. Все разногласия будет решать парламент». Это было чистое лукавство, и старейшины, которым стало явно не по себе от такой реакции (впрочем, они ее предвидели), решили поставить вопрос прямо. Собирается ли его величество и впредь пользоваться молитвенником? Если по лицу короля и скользнула тень неудовольствия, то он умело подавил свои истинные чувства и произнес речь, рассчитанную на большинство из тех англичан, которые были свидетелями этой аудиенции. «Предоставляя свободу вам, — обратился Карл к старейшинам, — я вовсе не намерен отказываться от своей. Я неизменно посещал те службы, которые считаю лучшими в мире, даже там, где к ним относятся с большей подозрительностью, чем, надеюсь, относитесь вы».
Затем последовала сцена, глубоко раскрывающая древние ритуалы и тайну королевского величия. К королю приблизилось несколько десятков человек, страдающих золотухой, которую тогда называли «королевским проклятием». Симптомы этого заболевания на примере одного молодого человека описал современник: «На шее выступает какое-то зловонное вещество, а на горле опухоли и затвердения, которые практически не дают возможности дышать». Согласно широко распространенному поверью, излечение от золотухи приносит только прикосновение руки короля. Был выработан целый сложный ритуал, долженствующий подчеркнуть божественную, сакраментальную силу подлинной монархии. Карл, восседающий на троне в полном облачении, выглядел наполовину волшебником, наполовину священником. В пальцах его была якобы сосредоточена чудесная сила, изливающаяся на несчастных, которых врачи призывали опуститься перед ним на колени. Капеллан торжественно говорил: «Он возложил на них руки и исцелил их», — и при этих словах Карл наклонялся и прижимал ладони к напряженным, умоляющим лицам. По окончании церемонии страждущие вновь подходили к трону, склоняли головы, и Карл надевал им на шею золотую монетку на голубой ленте под слова капеллана: «Вот истинный свет, пролившийся на наш мир». Церемония эта имела колоссальный пропагандистский эффект; впоследствии подсчитали, что за годы царствования Карл «прикоснулся» к лицам 92 тысяч золотушных.
Подобного рода публичные действа проходили параллельно с новым увлечением Карла, которое он пронес через первые годы своего правления. Это была женщина. Ее звали Барбарой, и в глазах молодого короля она обладала поистине неотразимой притягательностью. Слегка косящие, сонно прикрытые веками глаза и пухлые губы вскоре сделали ее образцом женской красоты времен Реставрации. Темперамент и сексуальные аппетиты Барбары пробуждали в Карле сильные эмоции. Она приехала в Голландию со своим мужем, бедным Роджером Палмером, которому была предначертана судьба одного из самых известных в истории рогоносцев. К тому времени он уже изрядно наскучил Барбаре, да и ее роман с любвеобильным лордом Честерфилдом тоже подошел к концу. Она искала нового любовника и нашла в лице Карла сильного,
