Моррисон[8]. И еще Элис Уокер[9]. Мне было очень интересно. Но пристрастием я бы это не назвала.
Так, девушка без пристрастий. Или она окольным способом предупреждает его: не лезь?
— Я думаю соорудить некое подобие ужина, — говорит он. — Присоединитесь ко мне? Все будет очень незамысловато.
Похоже, ее одолевают сомнения.
— Ну же! — говорит он. — Скажите «да»!
— Хорошо. Только мне придется позвонить.
Звонок отнимает времени больше, чем он ожидал. Он вслушивается из кухни в ее приглушенный голос, в долгие паузы.
— Чем вы собираетесь заниматься в дальнейшем? — спрашивает он несколько погодя.
— Актерским мастерством и оформлением сцены. Я пишу диплом о театре.
— Тогда по какой причине вы записались на курс романтической поэзии?
Мелани, наморщив носик, задумывается.
— Главным образом из-за атмосферы, — говорит она. — Не хотелось снова браться за Шекспира. Шекспира я проходила в прошлом году.
То, что он сооружает на ужин, и впрямь незамысловато. Тальятелли [10] с анчоусами под грибным соусом. Он позволяет ей нарезать грибы. Остальное время она сидит на стуле, наблюдая, как он стряпает. Они едят в гостиной, открыв вторую бутылку вина. Ест она без удержу. Здоровый аппетит — для столь стройного существа.
— Вы всегда сами готовите? — спрашивает она.
— Я живу один. Не буду готовить я, так и никто не будет.
— Терпеть не могу готовку. Хотя, наверное, стоило бы научиться.
— Зачем? Если она вам так не по душе, выходите за умеющего готовить человека.
Вдвоем они мысленно созерцают эту картину: молодая жена в аляповатом платье и безвкусных драгоценностях, нетерпеливо потягивая носом воздух, влетает в квартиру; на кухне в клубах пара муж, бесцветный мистер Праведник, помешивает что-то в кастрюльке. Обмен ролями: хлеб буржуазной комедии.
— Ну, вот и все, — говорит он под конец, когда блюдо с едой пустеет. — И никакого десерта, разве что вам захочется съесть яблоко или немного йогурта. Простите — не знал, что у меня будет гостья.
— Все было очень мило, — говорит она, допивая вино и вставая. — Спасибо.
— Не уходите так сразу, — он берет ее за руку и подводит к софе. — Я хочу кое-что показать вам. Вы любите танцы? Не танцевать — танцы.
Он вставляет кассету в видеомагнитофон.
— Это фильм, снятый человеком, которого звали Норман Макларен[11] . Довольно старый. Подвернулся мне в библиотеке. Интересно, что вы о нем скажете.
Сидя бок о бок, они смотрят фильм. Два танцора на голой сцене исполняют свои па. Снятые стробоскопически, их изображения, призраки их движений, веерами распускаются за ними, будто крылья на взмахе. Впервые увиденный четверть века назад, этот фильм по-прежнему захватывает его: миг настоящего и недолговечное прошлое этого мига, застигнутые в одном и том же пространстве.
Ему хочется, чтобы фильм захватил и девушку. Однако он чувствует, что этого не происходит.
Когда фильм кончается, она встает и проходится по комнате. Поднимает крышку пианино, ударяет по срединному
— Играете? — спрашивает она.
— Немного.
— Классику или джаз?
— Увы, не джаз.
— Сыграете мне что-нибудь?
— Не сейчас. Давно не упражнялся. В другой раз, когда мы познакомимся поближе.
Мелани заглядывает в кабинет.
— Можно посмотреть? — спрашивает она.
Он ставит новую запись: сонаты Скарлатти, музыка-кошка.
— Как у вас много Байрона, — говорит она, выходя. — Ваш любимый поэт?
— Я кое-что сочиняю о нем. О его итальянском периоде.
— Он ведь умер молодым?
— В тридцать шесть. Они все умирали молодыми. Или выдыхались. Или сходили с ума, и их сажали под замок. Но Байрон умер не в Италии. В Греции. В Италию он уехал, спасаясь от скандала, а потом обосновался в ней. Осел. У него там приключилась последняя в его жизни большая любовь. В то время у англичан было принято ездить в Италию. Они считали, что итальянцы все еще сохраняют естественность. В меньшей степени скованные условностями, более страстные.
Мелани еще раз обходит комнату.
— Это ваша жена? — спрашивает она, задержавшись перед стоящей на кофейном столике фотографией в рамке.
— Мать. Снято, когда она была молодой.
— Вы женаты?
— Был. Дважды. Теперь нет.
Он не говорит: «Теперь я довольствуюсь тем, что подвернется». Не говорит: «Теперь я довольствуюсь шлюхами».
— Хотите ликера?
Ликера Мелани не хочет, но соглашается добавить немного виски в кофе. Когда она подносит чашку к губам, он склоняется над нею и касается ее щеки.
— Вы очень красивы, — говорит он. — Надо будет подбить вас на какой-нибудь опрометчивый поступок. — Он снова прикасается к ее щеке. — Оставайтесь. Проведите со мной ночь.
Поверх чашки она бросает на него твердый взгляд.
— Зачем?
— Затем, что это ваш долг.
— Почему долг?
— Почему? Потому что красота женщины не может принадлежать только ей одной. Это часть дара, который она приносит в мир. Так что она обязана этим даром делиться.
Рука его так и покоится на ее щеке. Она не отстраняется, но и покорности не выказывает.
— А что если я уже им делюсь? — Звук ее голоса позволяет заподозрить, что у нее перехватило дыхание. Когда за тобою ухаживают, это всегда волнует: приятно волнует.
— Тогда вам следует делиться им более щедро.
Гладкие слова, старые, как само обольщение. И все же в этот миг он верит в них. Мелани не принадлежит себе. Красота себе не принадлежит.
— От всех творений мы потомства ждем, — говорит он, — чтоб роза красоты не увядала[12].
Не самый удачный ход. Ее улыбка лишается шаловливости, живости. Пентаметр, чей ритм был некогда столь дивной смазкой для слов змия-искусителя, теперь лишь отпугивает. Он снова обратился для Мелани в преподавателя, человека книжного, хранителя культурного наследия. Она ставит чашку на столик.
— Пора, меня ждут.
Облака разошлись, блещут звезды.
— Прелестная ночь, — говорит он, отпирая калитку. Девушка не поднимает глаз к его лицу. — Проводить вас до дома?
— Нет.
— Хорошо. Спокойной ночи.
Протянув руки, он поворачивает Мелани к себе. На миг он ощущает напор ее маленьких грудей. Потом она выскальзывает из его объятий и уходит.
