– Куда вы? – спросил он. Суровый вопрос, суровый голос.
– Я ухожу. Уезжаю. Я не могу здесь оставаться.
– Мы хотим взять вашу машину, – сказал мистер Табани.
– Она нужна нам, – подтвердил юноша.
– Я никому не позволю взять машину.
– Это друг Беки, – сказал мистер Табани.
– А мне все равно. Я не дам ему свою машину.
Юноша – в сущности не юноша, а мальчик, одетый по-взрослому и ведущий себя как взрослый, – сделал странный жест: держа одну руку на уровне головы, ударил по ней другой рукой, так что ладони слегка соприкоснулись. Что означал этот жест? И означал ли он что-нибудь?
От ходьбы у меня нестерпимо ломило спину. Я замедлила шаг и остановилась.
– Я должна поскорее добраться домой, – сказала я. Это была мольба; в моем голосе не было твердости.
– Вам хватило того, что вы увидели? – сказал мистер Табани; он как будто отстранился от меня.
– Да, мне этого хватило. Я приехала сюда не затем, чтобы на это смотреть, а затем, чтобы забрать Беки.
– И теперь вы хотите обратно домой?
– Да, я хочу домой. У меня боли, и силы мои на исходе.
Он повернулся и пошел дальше. Я тащилась позади. Вдруг он снова остановился.
– Вы хотите обратно домой, – сказал он. – А как насчет тех, кто живет здесь? Когда они хотят домой, им приходится возвращаться сюда. Что вы на это скажете?
Лицом к лицу, мы стояли под дождем посреди дороги. Идущие мимо люди тоже остановились и с любопытством стали меня рассматривать – словно это и их касалось, словно это касалось всех.
– Мне нечего сказать, – ответила я. – Это ужасно.
– Это не просто ужасно, – сказал он, – это преступление. Когда у вас на глазах совершается преступление, то что вы скажете: «Я видела достаточно, я не за этим приехала, я хочу домой»?
В немом отчаянии я покачала головой.
– Правильно, – сказал он. – Вы так не скажете. Тогда что вы скажете? Что это за преступление? Как его назвать?
Он учитель, подумала я: вот почему он так хорошо говорит. То, что он делает сейчас со мной, он много раз проделывал с учениками. Этим приемом пользуются, когда хотят вложить в уста ребенка собственный ответ. Этот род чревовещания был привилегией Сократа, и в Африке он действует не менее угнетающе, чем в Афинах.
Я обвела взглядом окруживших нас людей. Видят ли они во мне врага? На их лицах я не заметила враждебности. Они просто ждали, что я отвечу.
– Я действительно хотела бы многое сказать, мистер Табани, – начала я. – Но это должно исходить от меня самой. Когда человека вынуждают говорить, он вряд ли скажет правду – вам должно быть это известно.
Он хотел мне ответить, но я не дала.
– Погодите. Потерпите минуту. Я не ухожу от вашего вопроса. То, что здесь творится, ужасно. Но я должна найти этому собственные слова.
– Тогда послушаем, что вы скажете. Говорите! Мы ждем! – Он поднял руки, призывая к молчанию. В толпе послышался одобрительный ропот.
– Это ужасное зрелище, – промямлила я, – оно возмутительно. Но его нельзя осудить словами, которые заимствованы у других. Я должна найти свои слова. Иначе это не будет правдой. Вот все, что я могу сейчас сказать.
– Что за дерьмо говорит эта женщина, – сказал мужчина в толпе. Он оглядел стоящих вокруг. – Дерьмо, – повторил он. Никто с ним не спорил. Люди понемногу начали отходить.
– Да, – обратилась я к нему. – Вы правы. То, что вы сказали, правда.
Он посмотрел на меня как на сумасшедшую.
– Но чего вы от меня хотите? – продолжала я. – Чтобы говорить об этом, – я показала рукой на заросли, на дым, на мусор, которым была усеяна дорога, – нужен язык богов.
– Дерьмо, – повторил он с вызовом. Мистер Табани повернулся и пошел дальше. Я поплелась за ним. Толпа рассеялась. Через минуту меня торопливо обогнал мальчик. Потом показалась машина.
– У вас ведь, кажется, «хилман», – сказал мистер Табани. – Немного их еще продолжает ездить.
Я этого не ожидала. Мне казалось, после случившегося ему не о чем со мной говорить. Однако он явно так не думал.
– Это еще с тех пор, когда «британское» означало «самое лучшее», – ответила я. – Мне, право, жаль, что я ничего не могу толком объяснить. Он никак не отозвался на мою попытку извиниться:
– И оно действительно было лучшим?
– Разумеется, нет. Это был такой послевоенный лозунг. Вряд ли вы помните, вы были еще
