когда под ним проплывет рыба, и тогда проворно поражал ее своим копьем. Как он собирался делать это, стоя на своем неуклюжем суденышке, оставалось неясным. Но Пятница вовсе не собирался ловить рыбу. Отплыв на сотню ярдов от выступа скалы в самую гущу водорослей, он опустил руку в мешок, что висел у него на шее, достал оттуда пригоршню белых чешуек и принялся швырять их в воду. Сначала я подумала, что то была приманка для рыбы, но нет, когда он разбросал весь запас чешуек, он развернул свою посудину и направил ее назад, к скалистому берегу, к которому и пристал не без труда из-за волн.
Снедаемая желанием выяснить, что именно он кидает в воду, я дождалась вечера, когда он отправился наполнять водой наши сосуды. Я пошарила под его матрацем и обнаружила маленький мешок с затягивающейся тесемкой, и, вывернув его, нашла маленькие белые лепестки и почки ежевики, которая как раз в это время цвела на острове. Отсюда я заключила, что он приносил жертву богу волн, чтобы тот в изобилии посылал нам рыбу, или же совершал какой-нибудь подобный языческий обряд.
На следующий день море стало еще спокойнее, и я пошла по маршруту Пятницы, по скалистому выступу, уходящему в море, пока не достигла его края. Вода была холодна и темна: меня охватила дрожь, когда я представила себя брошенной в эту глубину и пытающейся выплыть, на бревне или без него, среди обвивающих меня щупалец водорослей, где, без сомнения, затаились сепии, ожидающие, когда добыча заплывет к ним на растерзание. Не было видно и следа от лепестков Пятницы.
До сих пор я обращала на Пятницу столь же ничтожное внимание, какое уделяла бы собаке или иной бессловесной твари, - а на самом деле еще меньшее, потому что ужас перед увечьем заставлял меня изгонять его из моих мыслей и уходить, когда он приближался. Это бросание лепестков было для меня первым знаком того, что под его унылой и непривлекательной внешностью пряталась - назовите это как угодно - дух или душа.
- Где затонул корабль, на котором плыли вы с Пятницей? - спросила я Крузо.
Он указал мне участок берега, куда я еще не заходила.
- Если бы мы сумели нырнуть к его обломкам, даже теперь, после стольких лет, - сказала я, - мы могли бы раздобыть столь нужные для нас инструменты. Например, пилу или топор, ведь у нас нет ни того, ни другого. Мы могли бы высвободить и поднять деревянные брусья. Неужели никак нельзя обследовать эти обломки? Не мог бы Пятница доплыть туда или добраться на бревне, а затем нырнуть, обвязавшись для безопасности веревкой вокруг пояса?
- Корабль лежит на дне океана, разрушенный волнами и покрытый песком, - ответил Крузо. - Предметы, которые уцелели от морской соли и морских червей, не стоят усилий, нужных, чтобы вытащить их из воды. У нас есть крыша над головами, сделанная без пилы и топора. Мы спим, мы едим, мы живы. Нам не нужны инструменты.
Он говорил так, словно инструменты были варварским изобретением. Но я была уверена, что, если бы мне удалось выплыть на берег с пилой, привязанной к лодыжке, он с радостью взял бы ее и нашел ей применение.
Но позвольте мне рассказать о террасах Крузо.
Террасы покрывали большую часть склона холма в восточной стороне острова, где они лучше всего были защищены от ветра. Когда я здесь появилась, было уже двенадцать этажей террас, каждая шириной в двадцать шагов, поддерживаемая каменной стенкой в ярд толщиной и в самом высоком месте не выше человеческой головы. На каждой террасе земля была выровнена и расчищена; камни, из которых складывалась стена, выкапывали из земли или приносили откуда-нибудь по одному. Я спросила Крузо, сколько камней пошло на стены. Сотня тысяч или больше, ответил он. Тяжкий труд, заметила я. А про себя подумала: разве голая земля, выжженная солнцем и поддерживаемая каменными стенами, лучше гальки или кустарника и птичьих стай?
- Вы собираетесь расчистить весь остров от зарослей и покрыть его террасами?- спросила я.
- На это потребовался бы труд многих людей в течение многих жизней, - ответил он; я поняла, что он предпочел воспринять мой вопрос буквально.
- И что вы будете сажать, когда придет для этого время? - спросила я.
- Земледелие - не для нас, - сказал он. - Нам нечего сажать, в этом наша беда.
И посмотрел на меня с таким сожалением и одновременно с достоинством, что я едва не прикусила язык.
- Сажать будут те, кто придет после нас и у кого хватит дальновидности захватить с собой семена. Я же просто расчищаю для них землю. Расчистка земли и таскание камней - это, конечно, малая радость, но все лучше, чем безделье. - И затем с необычайной серьезностью продолжал: - Я прошу вас помнить, что не всякий изгнанник является изгнанником в душе.
Я долго размышляла над этими словами, но они так и остались для меня непостижимыми. Когда я бродила по террасам и смотрела на этого человека, уже не молодого, в поте лица под палящим солнцем вырывающего громадные камни из земли или терпеливо подрезающего траву, год за годом ожидая, когда к острову причалит некий спаситель - жертва кораблекрушения с мешком семян в лодке, я думала, что это очень глупое занятие. Мне казалось, что он с таким же успехом мог искать золото или рыть могилы сначала для себя, а потом для Пятницы, а затем, если бы такая мысль пришла ему в голову, для всех, кого высадят с кораблей в грядущей истории острова, в том числе и для меня.
Время шло, нагоняя все большую тоску. Когда я исчерпала свои вопросы к Крузо относительно террас, о лодке, которую он не хотел строить, о дневнике, который он не хотел вести, об инструментах, которые он не хотел извлечь из обломков корабля, о языке Пятницы, говорить стало не о чем, разве что о погоде. Крузо ничего не рассказывал о своей жизни торговца и плантатора до кораблекрушения. Его не интересовало, как я очутилась в Баия и что я там делала. Когда я начинала говорить об Англии и обо всем, что собираюсь увидеть и сделать, когда дождусь спасения, он, казалось, меня не слышал. Создавалось впечатление, что он хотел, чтобы его собственная история начиналась с его прибытия на остров, моя - с моего прибытия и чтобы кончились они вместе здесь же, на острове. Да и не нужно, чтобы Крузо спасся, размышляла я про себя; ведь мир ждет от искателей приключений рассказов более содержательных, чем повесть о том, сколько камней, откуда и куда они перетаскали за пятнадцать лет; спасенный Крузо оказался бы для мира страшным разочарованием, Крузо на своем острове гораздо привлекательнее, чем истинный Крузо, угрюмый и замкнутый во враждебной ему Англии.
Я проводила дни в прогулках по скалам или вдоль берега или же просто спала. Я не предлагала Крузо своей помощи в его труде на террасах, поскольку считала это глупым занятием. Я сделала себе шапочку с тесемками, чтобы можно было завязать их над ушами; я носила ее, а иногда затыкала уши, чтобы не слышать вой ветра. Так я стала глуха, как Пятница был нем; но какое это имело значение на острове, где никто не говорил? Юбочка, в которой я приплыла на берег, превратилась в рванье. Кожа моя стала коричневой, как у индианки. Я была в расцвете лет, и вот что на меня обрушилось. Я не плакала, но вдруг иногда обнаруживала, что сижу на голой земле, закрыв ладонями глаза, раскачиваюсь взад и вперед, тихо постанываю про себя, теряя представление о том, где я нахожусь. Когда Пятница ставил передо мною еду, я брала ее грязными пальцами и глотала, как собака. Я сидела на корточках в саду, не обращая внимания, видит ли кто-нибудь меня. И все время смотрела на горизонт. Не важно, кто приплывет - испанец, житель Московии или людоед, - лишь бы он вызволил меня отсюда.
Это было для меня самое тяжкое время, время отчаяния и летаргии; я была такой же обузой для Крузо, как и он для меня, когда его трепала лихорадка.
Затем постепенно я совладала с собой и стала снова заниматься немногими практическими делами. Хотя сердце мое к Крузо не потеплело, я была благодарна ему за то, что он терпел мои настроения и не гнал меня.
Крузо не искал больше интимного сближения со мной. Напротив, он держался от меня на расстоянии, словно между нами ничего не произошло. Меня это не огорчало. Хотя признаюсь, если бы я была убеждена в том, что мне суждено провести остаток своих дней на острове, я снова предложила бы ему себя, домогалась бы его, сделала бы все необходимое, чтобы зачать и выносить ребенка, потому что мрачная тишина, которой он обволок наши жизни, свела бы меня с ума, не говоря уже о перспективе провести последние свои годы наедине с Пятницей.
Однажды я спросила Крузо, существуют ли на его острове законы и если да, то какие они, или же он предпочитает следовать своим внутренним побуждениям, веря, что сердце само поведет его по пути справедливости.
