Я пришел слишком поздно, чтобы поднять крышку гроба, чтобы поцеловать твой холодный лоб. Если бы губы мои, нежные, как пальцы слепца, смогли всего только раз коснуться тебя, ты не покинул бы этот мир, тая на меня обиду. Но ты ушел из него как Исаев, а мне, старику, старому скитальцу, осталось лишь брести за тобой, преследуя тень, лиловую на сером, преследуя эхо.
И все же я здесь, а отца, Исаева, нет здесь. Если бы, утопая, ты потянулся к Исаеву, ты ухватил бы лишь руку призрака. В пыльных бумагах, хранимых в коробках, выставленных на черную лестницу семипалатинской городской управы, еще, быть может, и удастся сыскать его росчерк, но в этой памяти, в памяти старика, прижавшего когда-то к груди его жену и ребенка, никаких более следов его не осталось.
13
Дело Павла закрыто. Ничто больше не держит его в Петербурге. Поезд отходит в восемь, во вторник он уже будет в Дрездене, с женой и ребенком. Но по мере приближения этого часа, он со все большим трудом представляет себе, как уберет с алтаря портреты Павла, как задует свечу и уступит комнату чужому человеку.
Однако если он не уедет сегодня, то когда же? «Вечный жилец» — где подхватила эту фразу Анна Сергеевна? И сколько еще времени дожидаться ему появления призрака? Он, разумеется, может переменить свои отношения с этой женщиной, решительно переменить. Но как тогда быть с женой?
Мысли его мешаются, он не понимает, чего хочет, но знает лишь, что эти восемь часов нависают над ним смертным приговором. Он находит дворника и после долгой торговли договаривается, что тот пошлет кого-нибудь с его билетом на вокзал, чтобы перенести отъезд на завтрашний день.
Вернувшись в квартиру, он с испугом видит, что дверь в комнату его открыта, а в самой комнате кто-то есть: женщина стоит спиной к нему, разглядывая портреты Павла. На миг мелькает виноватая мысль, что это жена приехала в Петербург и отыскала его. Затем он узнает женщину и с трудом удерживается от протестующего крика: Сергей Нечаев, в том же синем платье и в той же шляпке, что прежде.
Тут появляется Матрена и, не давая ему произнести ни слова, переходит в наступление.
— Разве можно так подкрадываться к людям! — восклицает она.
— Но что вы двое делаете в моей комнате?
— У нас столько же прав… — горячо начинает она. Однако Нечаев перебивает ее.
— Кто-то навел на нас полицию, — говорит он, подступая на шаг. — Надеюсь, не вы.
Сквозь аромат лаванды пробивается зловоние мужского пота. Пудра на горле Нечаева лежит неровными полосами, сквозь нее проросла щетина.
— Это неуместное, совершенно неуместное обвинение. Спрашиваю во второй раз: что вы делаете в моей комнате? — Он поворачивается к Матрене. — А ты… ты больна, тебе следует в постели лежать!
Словно не слыша, она вытягивает из-под кровати чемодан Павла.
— Я сказала ему, что он может взять одежду Павла Александровича, — говорит она и, не давая времени возразить, продолжает: — Да, может! Павел купил ее на свои деньги, и к тому же Павел был его другом!
Она открывает чемодан, вытаскивает белую сюртучную пару.
— Вот! — вызывающе произносит она.
Окинув пару взглядом, Нечаев расправляет ее на постели и начинает расстегивать платье.
— Извольте объяснить…
— Нет времени. Еще рубашка нужна.
Нечаев вытягивает руки из рукавов. Платье спадает ему до лодыжек, он стоит перед ними в грязном хлопчатом исподнем и черных лакированной кожи ботинках. Он без чулок; у него сухопарые, волосатые ноги.
Нимало не смущаясь, Матрена хлопочет, помогая Нечаеву влезть в одежду Павла. Он хочет протестовать, но что может сказать он этим детям, когда они, затыкая уши, смыкают ряды против стариков?
— Что сталось с вашей чухонской подружкой? Она с вами?
Нечаев натягивает сюртук. Сюртук длинен ему и слишком широк в плечах. Не так ладен, как Павел, и далеко не так красив. Он ощущает безутешную гордость за сына. Смерть взяла не того человека!
— Пришлось ее бросить, — говорит Нечаев. — Нужно было поскорее убраться оттуда.
— Иными словами, вы сдали ее полиции. — И не дожидаясь ответа Нечаева, он добавляет: — Умойтесь. Вы похожи на клоуна.
Матрена выскальзывает из комнаты и возвращается с влажной тряпицей. Нечаев протирает лицо.
— Лоб тоже, — говорит Матрена. — Вот здесь.
Она берет тряпицу из рук Нечаева и оттирает пудру, комками налипшую ему на брови.
Сестричка. Она и с Павлом вела себя так же? Что-то вгрызается в его сердце: зависть.
— Неужто вы и вправду рассчитываете ускользнуть от полиции, разгуливая средь зимы в костюме дачника?
Нечаев не обращает внимания на колкость.
— Мне нужны деньги, — говорит он.
— От меня вы их не получите.
Нечаев поворачивается к девочке.
— У тебя есть что-нибудь?
Матрена опрометью вылетает из комнаты. Слышно, как она волочет по полу стул. Возвращается она с банкой, полной монет, высыпает их на постель и принимается пересчитывать.
— Маловато, — бормочет Нечаев, но, однако же, ждет окончания счета.
— Пять рублей и пятнадцать копеек, — объявляет Матрена.
— Нужно больше.
— Так ступайте на улицу и просите милостыню. Я вам денег не дам. Идите, просите подаяния во имя народа.
Они с ненавистью глядят один на другого.
— Почему вы не даете ему денег? — спрашивает Матрена. — Он же друг Павла!
— Мне нечего ему дать.
— Неправда! Вы говорили маме, что у вас куча денег. Вот и отдайте ему половину. Павел Александрович так бы и поступил.
Павел — и Иисус тоже!
— Ничего подобного я не говорил. Нет у меня никакой кучи.
— Давайте, давайте! — Нечаев, поблескивая глазами, хватает его за руку. Он снова слышит запах страха, источаемый молодым человеком. Неистовый, но напуганный, бедняга! Однако он сознательно не пускает жалость дальше порога.
— Нет, и решительно нет.
— Почему вы такой скареда? — выпаливает Матрена со всей презрительностью, на какую способна.
— Я вовсе не скареда.
— Конечно скареда! Вы и с Павлом скупились, а теперь друзьям его помочь не хотите! У вас полным- полно денег, да только вы их все для себя бережете. — Она поворачивается к Нечаеву. — Ему платят за его книги тысячи рублей, а он все оставляет себе! Правда-правда! Мне Павел рассказывал!
— Вздор! Павел ничего не смыслил в денежных делах.
— Нет не вздор! Павел заглядывал в ваш стол! Он видел ваши приходные книги!
— К черту Павла! Павел понятия не имел, как их читать, и видел лишь то, что хотел увидеть! Я годами сидел в долгах, каких ты и представить себе не способна! — Он поворачивается к Нечаеву. — Нелепейший разговор. Нет у меня для вас денег. И я считаю, что вам следует немедленно уйти отсюда.
Но Нечаев уже не спешит. Он даже улыбается.
— Разговор отнюдь не нелепый, — говорит он. — Напротив, весьма поучительный. Я давно питал подозрения насчет отцов, полагая, что истинный их грех, в котором они ни за что не признаются, это скупость. Они ничем не желают делиться. А уж с мошной своей не расстанутся, даже когда для того наступит подходящее время. Кошелек — вот самое важное для них, а что там после случится, их ничуть не
