— Правда, Степан Петрович, — вздохнула Евгения Сергеевна.
— Ишь, как оно в жизни выкручивается все. Зря небось?
— Зря. Не надо об этом спрашивать.
— Знамо дело, что не надо, — согласился дед Степан. — Оно и видно, что зря. У такой женщины, как ты, и мужик справный и честный должен быть.
Евгения Сергеевна улыбнулась невольно.
— В столицах испокон веку так, — продолжал дед Степан. — Друг дружку арестовывают, а то и вовсе-Как новая власть… Эх-ха! У нас-то поспокойнее будет. Живем — не жалимся. Война, конечное дело, а так-то жить можно, чего не жить, ежели живется. И до колхозов жили, и при колхозах живем. — Он взмахнул кнутом, и лошадь прибавила ходу.
А на подъезде к деревне Займище дед Степан отчего-то вдруг забеспокоился. Ему показалось, что лошадь стала припадать на левую переднюю ногу, хотя Евгения Сергеевна этого не замечала. Он остановил лошадь, вылез из возка и долго осматривал копыто.
— Ах ты, язви ее душу, мать твою! Подкова болтается, а я-то думаю, что такое?.. Не доедем, однако.
— А что же делать? — обеспокоилась и Евгения Сергеевна.
— Что тут делать, — сказал дед Степан, — ковать придется. Ладно хоть в Займище кузнец хороший.
Займище деревня небольшая, дворов тридцать всего. Колхоз здесь был слабенький, еле-еле концы с концами сводил. Евгения Сергеевна знала это по районным сводкам.
Остановились в центре села.
— Кума моя тут живет, — объяснил дед Степан. — У нее и побудете, покуда я справлюсь.
В избе была одна старуха. Дед Степан шепнул ей что-то, она согласно закивала.
— Скидывайтесь, — шамкая беззубым ртом, пригласила она. — У меня жарко натоплено, сопреете, а после смерзнете на холоду.
Евгения Сергеевна разделась сама, размотала с головы Андрея шерстяной платок. Старуха тем временем вытащила из печи чугунок со щами, принесла из сеней кринку с молоком.
— Вы не беспокойтесь, мы сыты, да и ненадолго, — стыдливо отказывалась от угощения Евгения Сергеевна.
— Горяченьких щец завсегда похлебать нехудо, а покуда Степан добудится Федота, ого как много время пройдет.
— Он что, пьян?
— А уж никак с неделю, поди.
Едва сели к столу, как отворилась дверь и в избу вошел мужчина в шинели. Один рукав, пустой, был засунут в карман.
— Здорова бывай, Мироновна, — стаскивая с головы шапку, сказал он. — У тебя гости, гляжу. Здрасте.
— Здравствуйте, — ответила Евгения Сергеевна.
— Проезжие, — пояснила старуха. — Кум Степан из Серова на станцию везет, а у коня подкова отскочила. Поехал к Федоту. Присаживайся тоже, похлебай щец моих.
— Сей час дома хлебал, — сказал мужчина. Он присел на лавку, ловко одной рукой свернул цигарку, так же ловко, зажав коленями кремень и трут, высек огонь и закурил. — А в Серове-то что делали? — поинтересовался он, внимательно приглядываясь к Евгении Сергеевне.
— Жили там. — Она почему-то подумала, что это какой-то уполномоченный пришел проверить их.
— Постой-ка, постой-ка! Не ты ли у Якова Филиппыча счетоводом работаешь?
— Работала, — сказала Евгения Сергеевна.
— Вот оно, значит, что, дела-то какие!.. Куда ж теперь?
— Еще не решила. Куда-нибудь.
— А не по-людски, нет, поступил Яков Филиппыч. Не по-нашему. И что ты с ним сделаешь!.. Никогда наперед не угадаешь, чего он выкинет. В Свердловск, небось, решила податься?
— Может, и в Свердловск.
— Да-а, была бы шея, а хомут, говорят, найдется. Голодно только в городах нынче. И у нас не мед с сахаром, а жить можно.
— Конечно, в деревне сейчас полегче, — согласилась Евгения Сергеевна.
— Оно так, — вздохнул мужчина. — А ты оставайся у нас в колхозе, слышь, а?.. Чего тебе Свердловск?.. Мне во как счетовод нужен! Кущ райских не обещаю, колхоз наш победнее «Большевика», однако живем. Будешь у меня помощником. Я здешний председатель. В колхоз примем, как положено быть…
— Спасибо за приглашение, — улыбнулась Евгения Сергеевна, — но нам лучше уехать подальше. Вы же сами знаете, что у Якова Филипповича в районе сильная поддержка.
— Рука у него длинная, это верно, но мы в обиду не дадим.
— От него всего можно ожидать. Да и мне не будет покою.
— Жаль, — проговорил председатель, — Но и тебя понять надо. Большую силу взял Яков Филиппыч, нету на него сладу. Ему что исполком, что райком, все едино. А я-то, грешным делом, понадеялся, что уговорю. Дай, думаю, попробую, чем черт не шутит!.. Наслышаны о тебе, такое дело…
— Спасибо, — повторила Евгения Сергеевна.
— Что уж там! — Председатель махнул рукой. — Езжайте, пойду скажу Степану Петровичу.
После, когда ехали дальше, дед Степан все бормотал:
— И поди-ка ты, откудова прознал, что тебя отвожу?.. Встрел у кузни, пристал, словно бы банный лист, помоги, мол, уговорить, чтоб осталась…
Евгения Сергеевна улыбалась, слушая деда Степана. Еще когда председатель только предложил ей остаться, она поняла, что дед Степан и подстроил же все и что никакая подкова не отваливалась.
— Звал?
— Звал, — кивнула Евгения Сергеевна.
— Чего ж не осталась? Захар-то Львович мужик настоящий.
— Не стоит нам оставаться здесь.
— Может, оно и так, — согласился дед Степан.
XXIII
КОЙВА — небольшой таежный городок, получивший статус города, незадолго до войны, Прежде это был обыкновенный поселок. Кроме постоянных, то есть местных, жителей, которых насчитывалось около десяти тысяч, в Койве было много временных: ссыльные поселенцы, работники, охрана лагерей, окружавших город этаким венком из высоких заборов и сторожевых вышек.
Койва — тупик, здесь кончается железная дорога. Дальше на все стороны света сплошная тайга. Разве что приткнулась где-нибудь на берегу таежной речки глухая деревушка или спрятался в непролазной глухомани заброшенный, всеми забытый скит. Гиблое, в общем, почти запретное место, и здесь каждый новый человек оказывался на виду. В Койве не было эвакуированных, а если и были — единицы (как, впрочем, и в Радлове), они не добирались сюда, в эту таежную глухомань, оседая в Свердловске и поближе к нему. А может, их не пускали. Хозяином города, в сущности, был УЛАГ — управление лагерей.
Мороз держался за сорок. Над деревянными домами — осанистыми, крепкими, срубленными из кедрача на века, из которых и состоял город, — поднимались в туманное от мороза небо дымки. Ветра не было, и дымки долго не растворялись в застывшем воздухе, отчего небо над Койвой казалось аккуратно разлинованным.
Станция была побольше радловской, то есть это была уже настоящая станция: водокачка, пакгаузы, деревянная платформа, вдоль которой тянулся невысокий забор, и калитка с надписью: «Выход в
