были не такие, как у других, — белые, холеные, — и он нисколько не был похож на бандита. Вот Хрящ — тот похож. Сразу видно, что бандит. Он молчал, пил больше остальных и очень недобро смотрел на Князя. Зато злые его глаза делались маслянистыми, блестели, когда он исподтишка поглядывал на Любу, и Андрею почему-то было это неприятно. А Князь пил мало, но быстро пьянел. Язык у него скоро стал заплетаться.
— Племянник мой, — говорил он, обнимая Андрея. — Чтобы ни одна тварь… Ни одна чтобы… А это… — Он поморщился и обвел рукой вокруг себя. — Шавки это… В гробу я их… Ты, племяш… Ты…
— Успокойся, ну, успокойся, Пашенька, — ласково приговаривала Люба и гладила Князя по голове. — Возьми себя в руки, все будет хорошо. — Она делала знаки, чтобы все уходили.
— Не лезь, — вырывался Князь. — Баба!.. Не т-твое дело…
— Не мое, конечно, не мое дело. Пойдем, милый, я уложу тебя в постельку…
— Это кого в постельку?! Эт-то м-меня в п-постель-ку?.. — Князь вскочил и, взмахнув рукой, сбросил одним движением со стола всю посуду. — А вы!.. П-подлые рожи!.. — У него на губах выступила пена.
Андрею стало страшно. Сейчас Князь был чем-то похож на мать, когда ей было плохо.
Люба обняла его:
— Пошли, пошли.
Но Князь стряхнул ее руки, вытер рукавом рот и вдруг запел:
Так, поющего, Люба и увела его в смежную комнату.
— Валим отсюда, — сказал Хрящ. — У Князя припадок, он теперь неделю будет дрыхать.
Все трое ушли, и у Андрея появилась нехорошая мысль — взять деньги, которые лежали на комоде, куда их положила Люба, и бежать. Более удобного случая не будет, понимал он. Сразу никто и не заметит, что его нет. Или можно крикнуть Любе, что пошел наверх, спать. А деньги, чтобы тоже не сразу заметили, взять не все. Ведь это нечестные деньги. Он же ясно видел, что Князь подменил карту. Удивительно, что этого не заметили другие.
Пока он раздумывал, вернулась Люба. И Андрей облегченно вздохнул.
— Перепугался? — спросила она. И улыбнулась.
— Не очень, — ответил он. А у самого зубы стучали от страха. Но страх этот был вызван не тем, что случилось с Князем, а тем, что он чуть не украл деньги.
— Пройдет, — сказала Люба. — Сейчас приберемся и будем с тобой пить чай.
— Он опьянел?
— Что ты. Он может бочку выпить. Нездоров он, Андрей. Ему вообще нельзя пить. И притворяется еще немного. А ты… — Она внимательно посмотрела на него. В глазах ее, показалось Андрею, была дикая тоска.
— У меня мама… — пробормотал Андрей. — Она тоже была больная…
— Она что, умерла?
— Повесилась.
— Прости. — Люба погладила его, и он почувствовал, как внутри задрожало все. — Лучше бы тебе не встречаться с ним, — вздохнула она. — Мальчик ты еще совсем. Хочешь, уходи?.. Уходи, пока он не в себе. Можешь деньги взять себе. Паша не заметит, он забыл про них.
— А вы? — почему-то спросил Андрей.
— Что я?.. Я дома, мне некуда идти. И мама больная лежит.
— И мне некуда, — сказал Андрей. Он понимал, что упускает последний, может быть, шанс, но уйти не мог. Да и все равно далеко не уйдешь. И еще ему было жалко оставлять Любу. Он даже подумал, что вот если бы вместе с ней…
Вдруг распахнулась дверь, и, чуть пошатываясь, вошел Князь. Он вполне осмысленным взглядом обвел комнату, задержал взгляд на Андрее, нахмурился, как бы вспоминая что-то, подошел к столу и сел.
— Свалили?.. Ну а ты как, племяш, жив? Правильно, надо жить. Налей-ка мне, Любаша. Хреново что-то.
— Хватит, может? — неуверенно возразила она.
— Налей.
Люба взяла бутылку и налила в стакан водки. Князь зажмурился и, поморщившись, выпил. Поискал глазами, чем бы закусить, но так и не стал закусывать, махнул рукой и подмигнул Андрею:
— Никого не слушай, племяш. Меня слушай. И ее. — Князь показал пальцем на Любу. — «Все пройдет, как с белых яблонь дым». Сильно сказано?..
— Это Сергей Есенин.
— О, да ты Есенина знаешь?! Тогда с тобой все в порядке. Поедем в Питер. Ты хочешь в Питер?
— Конечно, — признался Андрей. — Еще как.
— Вот я оклемаюсь немного… Ты не бойся, со мной не пропадешь. А без меня погибнешь. Жизнь — жестокая штука. Никто тебя не пожалеет. Какой-нибудь Хрящ, сука подворотная… Мы еще потолкуем, обсудим все. А я сейчас пойду баиньки. Баиньки, баиньки, спите, детки маленькие… — Князь медленно, держась за стол, поднялся и побрел в другую комнату. Оттуда ка-кое-то время слышался его охрипший голос:
Как бы ни был мой приговор строг, Я вернусь на родимый порог…
— Все, — сказала Люба. — Можешь уходить, если хочешь. Теперь он надолго. Бедненький ты мой, — вдруг всхлипнула она.
— А можно, я останусь у вас? — тихо попросил Андрей.
— Как знаешь. — Люба обняла его и гладила, гладила по голове. — Значит, судьба. Может, Паша тебя и пожалеет. Он вообще-то добрый, хороший, вот только судьба не сложилась…
— Вы правда его жена?
— Жена. Раскисла я что-то. А мне еще и убраться надо. А ты иди, иди к себе. Я тут сама.
Поднявшись в мансарду, Андрей бросился на кровать и заплакал. Он отчетливо понимал, что попал в тупик, в заколдованный круг, из которого нет выхода, хотя и был вроде бы свободен принять любое решение. Но это только казалось, что он свободен, ибо распорядиться своей свободой он все равно не мог, был просто бессилен. Разве что оставалась еще возможность все-таки. уйти, пока Князь спит, но никуда не ехать, а явиться в милицию и рассказать всю правду. Не совсем всю — о Князе рассказывать, конечно, нельзя. Возможно, это и в самом деле был единственный разумный выход, однако путь этот наверняка привел бы Андрея обратно в приемник, а оттуда — в колонию, мысль о которой — всего лишь мысль — была страшнее реальности…
XI
УЖЕ на следующий день к вечеру Князь проспался и пришел к Андрею в мансарду. Был он чисто выбрит, подтянут, от него пахло одеколоном.
Андрей как раз читал. Он нашел в тумбочке «Петербургские повести» Гоголя, сначала просто
