Дни кончались все раньше, все темней становилось на белом свете, дождь сочился сквозь бесцветное небо и раз от разу оказывался все серей и мутнее; трамвай-аквариум, утро, она не вышла у университета, она куда-то ехала дальше, и лишь войдя в храм очнулась — вот куда. Первое лицо, которое она увидела, было понятно чье. И опять она выругалась — снова, блин, чудеса. Ведь существует же расписание, мог бы быть и выходным. Так-таки нет, стоить, исповедунь. Исповедники уже кончались, вот еще один остался, сейчас и с ним покончит, наставит на истинный путь и пойдет, с ней, конечно, пидагагична пыздароваица — улыбка, внимание — съемка, полметра вправо, легкий наклон головы, камера!
Аня сама не заметила, как очутилась у аналоя. Но факт — стояла. И глупо было б теперь сбегать.
Отец Антоний спокойно смотрел на нее. Странно, она уже не ненавидела его. Она… рада была его видеть. И опять попала куда-то в другое… Но сдаваться так просто она не собиралась. Нужно было высказать ему все! Все недосказанное, передуманное за эти лихорадочные недели.
— Не могу, не могу больше приходить сюда, в этот храм, по некоторым причинам я не могу его видеть, этот храм, — быстро, но четко проговорила она. — Но в другие места я тоже не могу приходить, я уже пробовала, и это сплошная мука, мне всюду противно, так что целый месяц я никуда не ходила вообще и чувствую себя восхитительно! Поэтому я теперь хочу как-нибудь совсем свернуть это дело — исповедоваться, причащаться. Мне до этого дотронуться больно. А сегодня — я просто случайно оказалась в этом районе, зашла и, надо же, встретила вас, что ж, доброе утро… Вернее — всего доброго, это — прощанье, если хотите, даже не исповедь, потому что я ни в чем не каюсь, вот и все, — она выговорила это на одном дыхании, чувствуя, что от прежней смелости нет и следа, и она отчаянно трусит.
Повисла пауза.
— Приехали, — проговорил наконец отец Антоний.
И снова замолчал, точно ждал, не добавит ли она что-то еще. Аня не добавляла. Но чем дольше он молчал, тем сильней ей становилось не по себе — она вдруг почувствовала себя пойманной, стиснутой со всех сторон, и не прекрасным гордым преступником, или там одумавшимся великим грешником, а нашкодившим щенком, которого сейчас для назиданья ткнут в собственную блевотину, а затем просто пнут хорошенько…
— Грустно мне, — вдруг послышался тихий голос. Голос был чужой, не отца Антония. Аня подняла глаза.
Он стоял в какой-то кривой, неловкой позе, уже и не боком, как обычно, а почти отвернувшись, почти спиной.
— Грустно мне, — повторил он и повернулся.
И не успев еще почти ничего увидеть, почти инстинктивно, невольно она спрятала взгляд — хоть как-то защититься от этого страшного, неузнаваемого лица!
Отец Антоний плакал.
Без слез, одними глазами, исказившимся ртом, внезапно проступившими морщинами — горько.
И долго еще не мог говорить.
— Все бывает, все бывает. Но вот смотри — распятие, и ты стоишь вместе с Ним, с Ним на самом краю. И пусть вокруг бушуют бури, все рушится, все валится вниз, но ты… — он задохнулся, снова оборвал себя. — Постарайся остаться хотя бы у последней черты.
И опять жутко сделалось от непонятных слов: какой еще последней черты?
— За ней уже — бездна.
Он поднял епитрахиль. Прочтя молитву, взглянул на нее еще раз, но уже не плача, а просто с болью такой, что снова она спрятала глаза.
— Умоляю, молись!
Аня бросилась прочь. Где она была сейчас, Господи? Кто с ней, о Господи, говорил? В один миг и холод, и безнадежность, и все ее злое исступление растворились, и отходило, отмякало сердце — что было теперь сдерживаться…
Потом, уже вечером, уже окончательно придя в себя и успокоившись, она подумала, что, спроси ее теперь: «А что, знаешь ли ты, Анна, что такое любовь христианская, что такое любовь Христова?» — она ответит совсем просто: «Да. Я знаю».
Куда было после этого деться, опять они старались, вновь она сделалась прихожанкой Покровского храма, рассказывала батюшке грехи, и ее подбадривало, хотя и чуть-чуть смешило его изменившееся поведение: на исповеди был отец Антоний по-прежнему внимательным, ласковым — после исповеди ее не замечал. Рай продолжался всего несколько недель. Но потом у нее снова появились дела, вопросы, и некогда, невозможно было обсуждать их в краткие храмовые минуты, снова она стала звонить. Редко, по- деловому, ненадолго. Как будто ничего лишнего. Ну, может быть, словечко-два…
Тут-то и случилось событие неслыханное: сломался телефон.
Это было смешно почти, до того прозрачно, до того интерпретируемо — яко свят Господь Бог наш, сломался телефон. Сломался надолго, не на неделю, не на две, что-то произошло с линией, кабелем, и никак не могли устранить неполадку, ни через месяц, ни через два. Три месяца она промучилась, через день набирала его номер, пока не поняла однажды: не починят уже никогда; и тут же утомленное привыканье проникло в душу, сгладило углы — ну не починят… И не могла не признаться себе: так, без телефона, лучше. Чище и веселей.
Возможно, Аня утвердилась бы в этом окончательно, когда б не новое и странное, врезавшееся в едва сложившийся новый, молчаливый ритм обстоятельство.
Отец Антоний стал
Всегда он отличался болезненностью, простужался от любого ветерка, но старался приходить даже больным, с температурой, гриппом, в крайнем случае пропускал день-другой, однако обычно можно было позвонить, разузнать, утешиться. Теперь он просто не появлялся. Телефон не работал. Спросить о нем было совершенно некого. Все те же знакомые лица, люди, всегда приходившие к нему на исповедь, также ничего не знали и ждали его. Через неделю-две после исчезновений он возвращался, как ни в чем не бывало, и вновь все забывалось. Батюшка поправился, слава Богу.
— Что с вами было?
— Хворал.
Это повторилось раз, другой. Пока он не исчез надолго. Навсегда? Прошла неделя, следующая, началась третья — отца Антония не было. И никто ничего не знал.
Измучившись, Аня решилась и все-таки подошла к другому священнику храма, тому самому старичку, когда-то проводившему первую в ее жизни исповедь:
— Отец Александр, простите, вы не знаете, что с отцом Антонием?
— Да, говорят, болеет. Сначала гриппом, только стал поправляться — ангина. Выздоровеет — придет.
Отец Александр улыбнулся, благословил. Но спокойней ей не стало. Какая еще ангина? Почему говорят? С ним что-то происходит, никогда еще он не отсутствовал так долго без предупрежденья, без отпуска — смутная тревога, неясные догадки сжимали сердце. Неужели он сам не может ей позвонить? Сказать, что все в порядке, хвораю, мол, скоро поправлюсь. И кто же ухаживает за ним? Пьяница-сосед?
В отчаянье она позвонила Петре. Но Петра повторила то же, что Аня уже слышала в храме — кажется, болеет, кажется, ангина…
— Ты точно знаешь? Почему кажется?
Через каких-то общих знакомых, которым он звонил из автомата и сообщил это, не ей же сообщил — поэтому и «кажется», ты не волнуйся.
— Кто за ним ухаживает, когда он болеет, приносит ему еду?
— От нашего храма иногда направляют старушек. Но он этого не любит. Никого к себе не пускает.
«А ты, что ли, пробовала?» — так и подмывало огорошить Петру неприличным вопросом, но вместо этого Аня спросила:
— Когда же он собирается выйти?
