смела это слышать, как вдруг отец Антоний снова точно очнулся, и безо всякого перехода начал говорить уже с ней.
— я за все благодарен я только не знаю нет знаю есть право на ошибку оно не отнято никогда разве обещая понимаешь эти обещания до конца? разве можешь вместить то что обещаешь правда что мысль о милосердии Божием может далеко увести и я ты знаешь я боюсь стать еретиком боюсь встать в противоречие с церковной догмой… Да я бы просто отдохнул месяца на три куда-нибудь уехал
— может быть все-таки попробовать
— невозможно никто не поймет я пытался говорить с начальством но мне отвечают: Да что ты! Да служи!
— ну хотя бы на месяц
— ты только прости меня прости меня ради Христа я могу быть торопливым резким грубым но ты знай батюшка тебя любит он за тебя молится ты ему дорога. Мало у него таких детушек. У тебя день ведь рождения скоро
— Да
— сколько же тебе будет лет
— двадцать два года
— ты совсем еще маленькая анютка!
— не пей больше пожалуйста у меня разрывается сердце
— хорошо не буду
— ты смеешься а я по правде говорю тебе это ведь не для одного тебя это для тех кто рядом тоже такая смертная мука ты же знаешь
— хочешь знать почему я пью
— почему
— я пью потому что мне одиноко аня
— батюшка но кто же не одинок ты ведь сам мне говорил что каждый человек даже тот у кого и семья и дети и друзья он все равно один и если даже семья не спасает…
— мне иногда кажется если б я был не один темные силы не подступали бы ко мне так близко ты даже не представляешь как это серьезно обет — это ведь не пустые слова но только со временем понимаешь: за данное слово надо пострадать начинается эта Голгофа ты думаешь я преувеличиваю что-то батюшку заносит если бы ты знала что бывает со мной ночью
— да я слышала об этом и понимаю
— никто меня в этом не поймет
— батюшка!
— только брат. Или сестра, — он уже улыбается там, слышно по голосу — тихая улыбка.
— давай я буду как сестра
— я не знаю смогу ли я после всего что было сказано быть тебе духовником. Я не знаю что со мной будет дальше. Мне это все равно. В храме я взял отпуск сослался конечно на больную ногу
— а Петра все это знает
— что
— что ты пьешь
— знает
— а Петра
— аня ты всегда о ней говоришь почему
— потому что мне неспокойно всегда неспокойно когда она
— это что ревность — где ревность там и любовь
— об этом я не говорю
— ну я конечно люблю тебя но как батюшку!
— (вздох)
— очень люблю
— ты пойми она моя первая духовная дочь это рок какой-то она пришла едва я стал священником месяца три только прошло а через год пришла ты и теперь я вижу что и ты и Петра посланы мне Богом как испытание в монашеском выборе потому что в какой-то момент мне стало трудно вас видеть я перестал ощущать себя монахом давшим обеты
— отче
— я люблю вас обеих
— отец Антоний
— я вас обеих люблю вы обе мне дороги понимаешь я тебя люблю
— батюшка…
— и больше прошу тебя к этому никогда не возвращаться анюшка никогда!
После этих слов Аня ощутила со всей жесткостью яви: стоявший у плеча ангел, охранявший ее все время, пока они говорили, вдруг отошел — именно после этих слов. Я вас обеих люблю, вы обе мне дороги, я тебя люблю… И то, что она оказалась в соседстве с Петрой, ничуть ее не смутило — на этот раз даже отголоска ревности не зазучало в ней. Да так ли уж важно, кого он любит еще, главное — «люблю тебя».
Только теперь пали все преграды, и Аня почувствовала, что беззащитна перед этим человеком, перед его больными словами, только теперь все его горе и болезнь стали входить в нее беспрепятственно и ложиться прямо на оголенную душу.
— что ж батюшка уже без пятнадцати два
— спокойной тебе ночи
— и тебе
— аня! я все равно не буду спать ты помолись чтобы я не умер за эту ночь
Бесконечный разговор (3)
Мы в партии
На следующий день они говорили снова. Внутренний ужас, удивленная тоска, которые терзали ее накануне, ушли. Она погружалась все глубже, она была заражена, что-то отключилось в ней, что-то замерло, стихия этого бесконечного разговора, откровенного до бесстыдства, до душевных объятий и не всегда точных пьяных поцелуев, оказалась родной. Ей было больно, страшно — и вкусно, и хорошо. Услышав «люблю», она вдруг и вовсе перестала бояться, она шагнула навстречу. А он говорил и говорил — так, будто хотел выговорить все, навсегда. Будто прощался с ней!
Хотя на другой день батюшка звучал как будто трезвее.
— А я, я верю в человека. И верю, что жизнь каждого человека, да и человечества в целом, не бессмысленна, не напрасна, что и в самой цивилизации не одно только удаление от Бога, но и прославление Его и хвала Его величию. И хотя земной мир все-таки погибнет, история завершится, она тоже имеет глубокий смысл, и конец всему все-таки не смерть, а жизнь, потому что Христос приходил и воскрес. И я не понимаю, почему из всех тем у монашества любимая — бесы искушения, я этого не понимаю. Почему с такой охотой говорят о мраке и молчат о свете?
— Наверное, они просто не знают.
— Они не могут не знать, мы все все знаем! А те, кто еще не разобрался, кто только пришел в церковь, с ними надо говорить особенно бережно. Вот они пришли в храм из этой жестокой, из этой невыносимой жизни, отчаявшись, все переломанные, изорванные, в общем-то уже ни на что не надеясь, пришли, зашли, заглянули — и снова их пугают все теми же байками про геенну огненную. И человек зажимается, даже если становится церковным, окрадывает себя, потрясенность своей греховностью — это ведь только первый шаг, но для большинства и последний. Однако есть и вторая мера, высшая ступень — сыновства, усыновления Господу. Там страха быть уже не может!
— Совершенная любовь изгоняет страх?
