Любовь и жизнь как сестры. Личные истории знаменитых людей

Чехословакии. Собрания на всех предприятиях. В театре Сатиры также. Директор дрожащим голосом говорит: кто за то, чтобы ввести танки? А я сидел не очень далеко от двери и на цыпочках встал и вышел. Мало ли куда. И так я не голосовал за ввод танков.

– Как ты смотришь на то, что с нами случилось? Вон у тебя Горбачев висит...

– Это не Горбачев, это мой первый директор Экимян. Похож немного. Мудрый армянин был. Когда меня вызвали в горком партии, к Гришину, насчет репертуара комсомольского театра, я сначала был бодрым, а потом заглянул, а они все сидят за столом, и стало страшно. И директор это почувствовал. Подошел: смотри, это вор, это лесбиянка, это вот тварь самая ничтожная. Партийный человек! И снял стресс, таким жестоким и неожиданным способом... А Горбачев – это какое-то космическое явление, очень нужное и полезное для России. Так же я воспринимаю Ельцина. Все равно у меня осталось к нему чувство, может быть, даже любви, а не только уважения и благодарности. Меня Арбузов учил, он говорил: а кто будет украшать у вас зал? И вот Ельцин. Я позвонил ему в тот момент, когда он поссорился с Горбачевым и его убрали из Московского горкома. У него молчал телефон, поэтому он подошел, когда я позвонил. Я пригласил его в театр, он пришел, без охраны, без машины. Был расцвет антиалкогольной компании, а в антракте пришел еще Юз Алешковский. И я сказал директору: нужен коньяк. Директор был напуган, но коньяк появился. И вот когда мы втроем распили коньяк – Ельцин, я и Юз, – мне вдарило, что пришло новое время, окончательно и бесповоротно, если я пью с Юзом и с Ельциным... Для того, чтобы оценить Путина, мне нужно, наверное, еще какое-то время. У меня очень противоречивые ощущения. Какие-то я вещи считаю важными и нужными для России. Даже сам прецедент, связанный с избранием нового президента, пусть не до конца оформленный, – все равно для России важный шаг. Пусть он имеет еще отличия от американского, французского, это, тем не менее, историческая акция.

* * *

Абдулова не стало спустя короткий срок...

ЛИЧНОЕ ДЕЛО

ЗАХАРОВ Марк, режиссер.

Родился в 1933 году в Москве в семье педагогов.

Окончил ГИТИС. Работал как актер в Перми.

Вернувшись в Москву, служил в Эстрадном театре миниатюр, ставил спектакли в Студенческом театре МГУ. Перешел в театр Сатиры, где прогремел постановкой «Доходного места», впоследствии запрещенной. В театре имени Маяковского поставил спектакль «Разгром». В 1973 году возглавил театр Ленинского комсомола (Ленком). Прославленные спектакли – «Тиль», «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», «Юнона» и «Авось», «Безумный день, или Женитьба Фигаро», «Поминальная молитва», «Мистификация», «Варвар и еретик», «Брат Чичиков», «Шут Балакирев», «Пролетая над гнездом кукушки» и др.

Прославленные фильмы – «Обыкновенное чудо», «Тот самый Мюнхгаузен», «Дом, который построил Свифт», «Формула любви», «Убить дракона».

Народный артист СССР, лауреат Государственной премии СССР и Государственных премий РФ. Награжден орденами Дружбы народов, «За заслуги перед Отечеством» второй и третьей степени. Лауреат премии «Триумф».

Жена – Нина Лапшинова, актриса.

Дочь – Александра Захарова, актриса.

ВЫСШАЯ МАТЕМАТИКА Алексей Герман

Мой друг Алексей Герман.

Если б я стала снимать фильм под таким названием, непременно показала бы жирного, истеричного, атакующего, но достаточно безвольного человека, которому на длинной дистанции делается скучно, и если б не другой человек, жесткий и существующий именно на длинные дистанции, по имени Светлана Кармалита, еще неизвестно, что бы из всего этого получилось.

Под «всем этим» я подразумеваю целую жизнь, творческим результатом которой явилось всего несколько фильмов: «Проверка на дорогах», «Двадцать дней без войны», «Мой друг Иван Лапшин», «Хрусталев, машину!».

Все эпитеты принадлежат самому Алексею Герману.

Светлана Кармалита – жена, друг и соавтор.

Почему такая самоаттестация? Критичность взгляда? Высокий уровень притязаний, сопровождающийся естественными сомнениями и неудовлетворенностью?

Не знаю.

Я бы сняла «жирного, истеричного и безвольного» потому, что много лет нахожусь под обаянием его удивительной, волшебной, уникальной кинокамеры, уникальной личности, огромного человеческого и художественного дара. Этот грандиозный мастер терпеть не может ничего красивенького, сладенького, умилительного, претенциозного, ища и находя то, что ему надо, в гуще обычных некрасивых лиц и обычной некрасивой жизни. Волшебство в том, что в некрасивом материале оказывается больше той истинной красоты, о которой думал Достоевский, выводя знаменитую формулу: «красота спасет мир, а некрасивость убьет». Достоевская красота – в любви.

Любовь Алексея Германа к своим героям, к месту и времени их проживания просвечивает в каждом кадре простых и пронзительных фильмов, столь похожих на документ и окрашенных столь глубоким скрытым лиризмом. Герман обожает деталь и обожает второй план.

В картине «Мой друг Иван Лапшин» в сцене объяснения в любви, которая написана и поставлена сначала как бабская игра и бабская истерика, актеры Нина Русланова и Андрей Миронов разговаривают на общем плане, а на первом плане проходит человек с мешком, и все главные для этих двух людей внутренние события погружены в сутолоку, неразбериху и бестолковщину морского вокзала, где стоят какие-то вещи, и играет оркестр, и всякая посторонняя суета. Она посторонняя для другого режиссера, который непременно дал бы в этот момент «крупняк». Герман, вроде бы безразличный к переживаниям героев, дает почти равнодушный общий план.

Отчего же так щемит сердце, всякий раз щемит, как в первый, когда смотришь эту сцену? На самом деле Герману нужен не второй или первый план – ему нужна абсолютно достоверная атмосфера, в которой актер мог бы не позировать, а жить. На фоне массы фильмов, в которых что ни кадр, то фальшь, вранье, вопиющая приблизительность и искусственность, у него – потрясающая правдивость, при том, что все продумано и выстроено почти математически. По прошествии лет, когда увяло и отпало, как пожухлый, почерневший лист, многое в советском киноискусстве, кадры Германа остаются бесконечно живыми, исполненными правды и любви.

Когда я скажу ему, как остро чувствую его любовь и к этим людям, и к этим приметам среды обитания, ко всей истории жизни его и моей страны, он вспомнит, что про «Двадцать дней» было написано, что он гениальный второй режиссер, потому что гениально делает второй план, а больше ничего не умеет. Так воспринимался даже профессионалами новый киноязык, открытый Германом, которым теперь не пользуется разве что совсем ленивый или совсем бездарный.

Герман всегда долго готовится к своим картинам. Ищет старые места, старые снимки, старые вещи. Однажды углядел в коридоре моей квартиры чучело головы волка: отец купил когда-то, и с тех пор волк путешествовал с нами из дома в дом. Герман «схватил» это чучело наметанным глазом в свою мысленную копилку, а потом я увидела его в фильме «Хрусталев, машину!».

Про эпизод с волком Герман вспомнит в разговоре – я приведу его ниже.

Гениальный режиссер, он еще и гениальный разговорщик. Хотя то, на что удалось его спровоцировать, удалось не сразу.

* * *

– Леша, у тебя в фильме «Двадцать дней без войны» есть эпизод, думаю, он вошел в учебники кинематографии мира: Петренко минут десять произносит монолог. Говорят о зашкаливающей