Вскоре после тифа; захворала я им в последние числа июня.
Ну, батеньки, объелась; и аппетит у меня после тифа такой, что я не рада, потому что только и на уме: как бы поесть. Нечего сказать, часто заглядываю в свой дневник, да и теперь пишу от нечего делать, почему-то не хочется.
Я подучила девочек Любу, Олю и Клашу [племянниц. –
Предыдущее все я писала с большой ленью, да вообще я не специалист по этой части.
Вчера получила письмо от Анюты, в котором она сообщает, что была у Мити. Митя говорит, точно пьяный, волнуется еще при посещении посторонних, оброс бородой. Это еще ничего, что оброс, а я вот плешивая совсем, самое время сходить в фотографию и изобразить из себя Василису Прекрасную с лысиной, освещающей всю комнату. Девочки набивают моими волосами подушки и перины для кукол. Без Кеши мне скучно стало, да что! Я скоро сойду с ума: так противно, и школу брошу, стану торговать – самое благородное занятие!
По милости моей и год пропал.
Не то чтобы мне было, нет, не могу, все еще голова болит. А впрочем, наплевать.
Вот сознаю же я свою тупость, неспособность учить, а все-таки продолжаю.
Не будь папы, я бы отказалась, а кроме того, и занятий подходящих нет; служить же для того, чтоб получать деньги… Ничего нет, лучше бросить…
Хочу писать о серьезном, а у самой только и на уме, что три ля-ля да три ля-ля, и в то же время грустно, а много же во мне пустоты, несмотря на воображаемый… Пока была возможность измениться к лучшему, у меня не было желания, когда же явилось сознание всей бесцельности подобной жизни, то стало уже поздно, потому поздно, что нет сил подняться, слишком я уже втянулась в нашу жизнь, привыкла к ней. Понимаю и сознаю, что могла бы жить иначе, но желание мое так и остается желанием, только еще хуже от сознания, да кой черт мне еще надо, ведь достигла я, чего хотела (конечно, сама бы я и думать не посмела: сильно боялась, а, спасибо, [люди] добрые указали исход). Можно подумать, что нехорошо большего требовать, но, признаюсь, я не только не требую большего, но и все это готова бросить, отказаться. Почему? Я уже сказала, в чем дело, да и то, что я эгоистка, все о себе, а уж тут плохо, вся эта привычка к старой спокойной, но беспорядочной жизни портит, да еще с отвращением смотрю на то, где хоть капелька есть казенщины да аккуратности. Удовольствий хочу, веселья, фи, какая гадость, просто брошу перо, изорву тетрадь и сама заплачу, а кто виноват? Замуровала сама себя, нет не сама, а обстоятельства, да я и не раскаиваюсь, только нет мне-то того, к чему тянет. Если б мне предложили сейчас бросить все, а жить, ничего не делая, а только развлекаться, или вообще предоставили бы много удовольствий, я бы не согласилась. Ведь кто в чем их находит.
Да и теперь-то тоже крайность. Если б был тут Митя, он бы мне разъяснил, а сама же я объясняю тем, что я привила себе с детства известные понятия, от которых не могу освободиться, несмотря на все мое желание. А иногда, да очень даже часто, встречаю такие сопротивления всем моим хорошим побуждениям, что и не могу им сопротивляться, и знаю, сколько ни борись, а победы не будет на моей стороне. Если я люблю, то не считаю безнравственным желание видеть его, слышать – вообще стараться быть близкой ему, нахожу все естественно, а вот это-то и осуждают и строго запрещают, даже проклинают и коверкают жизнь. Но вот другой явился, хотя и ненавистный тебе, но другие почему-либо видят счастье для тебя иметь его близким себе. И тогда уж ты обязана целовать его, дарить ему свои ласки и на виду, при всех, а если в душе его ненавидишь, до этого и дела нет никому: «Ведь ты обязана по закону поступать так нечестно, а на твое душевное состояние нам наплевать». Да еще утверждают, что для тебя желают счастья. Да и не поймут, что все это гадко и скверно, а я тоже не пойму их и не увижу хорошего. Пусть я даже соглашусь с Вами, господа законники, нравственные люди, что нехорошо и по-моему, но по-вашему в тысячу раз гаже – все человеческое достоинство уничтожается, человек обращается в бессловесное животное, потому что противиться по закону не имеет права.
Да животное счастливее в этом отношении: его против воли могут запрячь в какую-нибудь работу, но против воли не заставят полюбить. Я испытала и говорю и считаю себя вправе говорить.
А вот я тогда забыла сказать Мите, что хотела испытать, как можно по своей воле испытать любовь; мне нравилось, хоть и ошибалась я в своем чувстве, что никто не обязывает меня, не заставляет питать какое-либо влечение. Хочу я, так скажу ему хорошее слово, а не захочу, не будет желания, и никто не заставит. А чуть коснулось до законных прав на меня, и вот все улетело, я уж не могу по обязанности отвечать взаимностью. Конечно, если б я действительно имела расположение к нему, тогда подобная обязанность была бы приятна, но, повторяю, меня только завлекала свобода действий. Может показаться смешным – говорить о том, что всем, конечно, известно, но и я скажу, что, не испытавши, можно так судить, а вот испытаешь, да тогда и я послушаю. Теперь же при одном воспоминании вся возмущаюсь.
Недавно, кажется с неделю тому назад, умер ученик нашей школы, учившийся в прошлую зиму. Чувашонок, как его все школьники называли, был очень умный и серьезный мальчик. Учился он хорошо, прилежно. Со времени поступления не пропустил, кажется, ни одного дня, хотя здесь и вообще редко пропускают уроки. Умершего звали Сергей Васильев. Бывало, придет его мать в школу подтопить нам, так как у нас всю зиму было прохладно, и начнет по-нашему говорить, да еще старается пошутить и рассмешить, а и без того у нее смешно выходит. Сейчас же наш чуваш рассердится на мать, взглянет на меня и начнет по-своему, по-чувашски, останавливать, чтоб не говорила и уходила, что можно понять было из жестов.
Мать его – добродушная чувашка, и мы все, и я в том числе, были рады бы поболтать с ней, да и болтали, если приходила в перемену, только вот он почему-то всегда был недоволен ее приходам. Я вполне уверена, что Васильев явился бы в числе первых, если бы не хворал уже в то время. И вот этот серьезный умный мальчик умер, право, очень жаль. Уж одним тем, что он чуваш, он мне понравился, а чуваши все мне симпатичны: кротки, честны, ласковы. Такие, как Васильев наш, видно, и Богу нужны.
<…>
Вчера мне пришлось внезапно бросить письмо свое в дневнике.
Каждый почти день решаю бесповоротно бросить школу. А особенно когда ученики меня раздражат, что бывает почти каждый день, и, может быть, другой на моем месте и не раздражался бы так. Но к вечеру моя решимость исчезает, думаю, что бросить недолго, а потом что? Я бы с удовольствием поехала в Назарову, если б не надоело ухаживание… Хочется развлечься, но как вспомню про самого, то и желание пропадает.
Течение дня не описываю, потому что один уж очень походит на другой, погода и та не балует нас разнообразием, все стоит тепло, и только вот два дня сильный ветер, да и тот очень теплый, так что весь снег съело.
Сегодня, впрочем, было происшествие с одной ученицей, причиной тому был также ветер. Она – хорошая девочка, пошла утром в школу. Дорогой ее сильный порыв ветра уронил. В это время букварь выпал из рук, и ветер подхватил книжку и унес. Сколько она ни гналась за ней, не смогла достать. Приходит в школу и, что называется, воет на всю комнату, и на мой вопрос: «Что с тобой? О чем плачешь?» – только и смогла выговорить: «Ветер книжку унес». Насилу ее успокоила, дав ей новую книгу, но все-таки она в перемену опять плакала. Потом уже ей в школу принесли букварь, в котором только корки были целы, а листочка только три или четыре, да и то какие-то жалкие клочки.
<…> Как прихожу, то вскоре после обеда ложусь и непременно засыпаю тотчас. К чаю встану с
