— Ну, мать, не обижайтесь!
В восемь вечера приехал Сергей Львович. Он опять очень взволновался, увидав его, когда же Сергей Львович вышел от него, позвал Александру Львовну:
— Сережа-то каков!
— А что, папаша?
— Как он меня нашел! Я очень рад, он мне приятен… Он мне руку поцеловал,
— сквозь рыдания с трудом проговорил он.
Третьего ноября Чертков читал ему газеты и прочел четыре полученных на его имя письма. Он их внимательно выслушал и, как всегда это делал дома, просил пометить на конвертах, что с ними делать.
Ночь с 3 на 4 была одна из самых тяжелых. Вечером, когда оправляли его постель, он сказал:
— А мужики-то, мужики как умирают![87] — и опять заплакал.
Часов с одиннадцати начался бред. Он опять просил записывать за ним, но говорил отрывочные, непонятные слова. Когда он просил прочитать записанное, терялись и не знали, что читать. А он все просил:
— Да прочтите же, прочтите!
Утро 4 ноября было тоже очень тревожно. Появился еще новый зловещий признак: он, не переставая, перебирал пальцами, брал руками один край одеяла и перебирал его пальцами до другого края, потом обратно, и так до конца. Иногда он старался что-то доказать, выразить какую-то свою неотвязную мысль.
— Ты не думай, — сказала ему Александра Львовна.
— Ах, как не думать, надо, надо думать!
Так весь день он старался сказать что-то, метался и страдал. К вечеру снова начался бред, и он умолял понять его мысль, помочь ему.
— Саша, пойди, посмотри, чем это кончится, — говорил он.
Она старалась отвлечь его:
— Может быть, ты хочешь пить?
— Ах, нет, нет… Как не понять… Это так просто!
И снова бредил:
— Пойдите сюда, чего вы боитесь, не хотите мне вмочь, я всех прошу…
— Искать, все время искать… — В комнату вошла Варвара Михайловна. Он привстал на кровати, протянул руки и громким, радостным голосом? глядя на нее в упор, крикнул (приняв ее за умершую дочь):
— Маша! Маша!..
Всю ночь Александра Львовна не отходила от него. Он все время метался, охал. Снова просил записывать. Записывать было нечего, а он все просил:
— Прочти, что я написал! Что же вы молчите? Что я написал?
Все время старались дежурить возле него по двое, но тут случилось, что Александра Львовна осталась одна. Казалось, он задремал. Но вдруг сильным движением он стал спускать ноги с постели. Она быстро подошла.
— Что тебе, папаша?
— Пусти, пусти меня! — и из всех сил рвался вперед.
— Пусти, пусти, ты не смеешь держать, пусти!
В 10 часов утра 6 ноября приехали московские врачи.
Увидав их, он сказал:
— Я их помню…
В этот день он точно прощался со всеми. Ласково посмотрел на Душана Петровича (домашнего врача. — А.Л.) и с глубокой нежностью сказал:
— Милый Душан, милый Душан!
Меняли простыни, я поддерживала ему спину, — говорит Александра Львовна. — И вот я почувствовала, что его рука ищет мою руку. Я подумала, что он хочет опереться на меня, но он крепко пожал мне руку один раз, потом другой. Я сжала его руку и припала к ней губами, стараясь сдержать рыдания. В этот день отец сказал нам слова, которые заставили нас вспомнить, что жизнь для чего-то послана нам и что мы обязаны, независимо от каких-либо обстоятельств, продолжать эту жизнь, по мере слабых сил своих стараясь служить Пославшему нас и людям. Кровать стояла среди комнаты. Мы сидели около. Вдруг отец сильным движением привстал и почти сел. Я подошла:
— Поправить подушки?
— Нет, — сказал он, твердо и ясно выговаривая каждое слово, — нет. Только одно советую помнить, что на свете есть много людей, кроме Льва Толстого, а вы смотрите только на одного Льва.
Деятельность сердца у него очень ослабела, пульс едва прощупывался, губы, нос и руки посинели и лицо как-то сразу похудело, точно сжалось. Дыханье было едва слышно…
Вечером, когда все разошлись спать, я тоже заснула. Меня разбудили в десять часов. Отцу стало хуже. Он стал задыхаться. Его приподняли на подушки, и он, поддерживаемый нами, сидел, свесив ноги с кровати.
— Тяжело дышать, — хрипло, с трудом проговорил он.
Всех разбудили. Доктора давали ему дышать кислородом… После впрыскивания камфары ему как будто стало лучше. Он позвал брата Сережу:
— Сережа!
И когда Сережа подошел, сказал:
— Истина… Я люблю много… как они… Это были его последние слова. (Когда-то в своем дневнике он записал: «Слова умирающего особенно значительны»).
Утром 7 ноября в 6 часов 5 минут Толстой тихо скончался.
ТОРРИХОС Омар (1929–1981) — генерал, бывший президент Панамы.
Английский писатель Грэм Грин, один из друзей генерала, рассказывал, что когда он спрашивал Торрихоса, о чем он чаще всего думает, тот отвечал: «О смерти».
Однажды, в 1974 г., Торрихос был на волосок от смерти, когда из-за неполадок системы ориентации его самолет заблудился над бескрайними джунглями, и только встреча с другим самолетом, пилот которого понял, что произошло, и указал дорогу самолету генерала (тогда президента), спасло его.
Автор книги о Торрихосе приводит такой любопытный факт: Габриэль Гарсиа Маркес, который встречался с Торрихосом 20 июля 1981 г., за десять дней до трагического события, вспоминает, что в тот раз они больше всего разговаривали с генералом о смерти, причем именно той, которая угрожает всем летающим на самолетах. Может быть, это было вызвано тем, что генерал знал, насколько Гарсиа Маркес не любит и боится летать на самолетах…
«Утром 31 июля 1981 г., пишет биограф, генерал Торрихос на автомашине выехал в город Пенономе, куда он заглядывал довольно часто. Свою секретаршу он не взял. Она была в белом платье, и генерал не хотел, чтобы она испачкалась.[88] В Пенономе он зашел в местную поликлинику и попросил, чтобы ему дали врача-одонтолога, в помощи которого нуждались крестьяне Коклесито, куда он собирался вылететь, не теряя времени. На просьбу откликнулась доктор Кармен Тереза Феррейра Гильен. Она оказалась единственным гражданским лицом в самолете Торрихоса. Кроме нее, на борту были два охранника и три члена экипажа…»
Самолет, на котором обычно летал генерал Торрихос, был легким двухмоторным. Командиром экипажа в этот день был опытный пилот капитан Асаэль Адамес.
По свидетельству всех очевидцев, погода мало благоприятствовала в тот день полету: горные вершины с утра были закрыты облаками, метеосводки говорили о сильных шквалистых порывах ветра. Но с другой стороны, путь предстоял очень недолгий: по самым щедрым расчетам, от Пенономе до Коклесито путь должен был занять не более 20 минут, а Хосе де Хесус Мартинес, сам опытный пилот, утверждает, что
