Тем утром её нашли на палубе в одной ночной рубашке, сидящую на стуле, продрогшую и мокрую, бледную, с красными дикими глазами и покусанными дрожащими губами.
Что удивительно, после этой ночи она не заболела, даже простуды не подхватила. Мать смотрела ей горло несколько раз в день, измеряла температуру, но, как ни странно, всё было в норме. «Любой человек, просидев ночь в таком холоде, подхватил бы воспаление лёгких… – удивлённо говорила она, запихивая Насте градусник под мышку. – А у нашей Аськи даже насморка нет…» Именно той ночью, стоя на холодных перилах над чёрной плескавшейся внизу водой, на один шаг от смерти, Насте удалось перевернуть и страницу.
* * *Ещё год назад она хотела поехать в Анапу, но путёвки в Алушту, куда они ездили вдвоём с Анхен, были уже оплачены. Желание исполнилось спустя год. Купальник был просто красным. Не розовым в белую горошинку, как она мечтала, лёжа у фонтана в главном здании универа в то время, как Димка брызгал ей на ноги холодной водой и смеялся. Тогда она заметила, что глаза у него хоть и тёмные, но всё же прозрачные, а на носу – еле заметные светлые веснушки, которые почему-то безумно хотелось трогать, считать, целовать, а в голове всё чаще проносилось: «Я люблю тебя, очень, до самой последней страницы…»
«Наверное, он уже женился на Катьке…» – думала Настя, собирая с песка редкие мелкие камни и кидая их в море. Так начиналось каждое утро.
Жаркий день середины лета подходил к концу. В студенческом городке было душно и пыльно. Это явно не то место, где следует проводить летние каникулы. Димка чувствовал себя уставшим и измученным. Свадьбу отменили за две недели до назначенной даты. Если б не Анька и её наблюдательность…
Димка открыл бутылку пива, взял странную зелёную тетрадь, которую пару дней назад притащила Анька, и стал читать. Первые десять страниц были отведены под типично детские художества: мальчики и девочки с тонкими ручками и ножками – их Настя рисовала толстым синим карандашом. Дальше стояли даты, относящиеся к концу восьмидесятых годов и чей-то мелкий убористый почерк – страниц на двадцать, очень похоже на дневник. В начале шли красочные и долгие описания природы, города, пляжа и моря – он быстро их пролистал и остановился за три страницы до конца тетради, увидев в небрежном тексте упоминания каких-то имён.
1 августа. 1988 год.
…Утром я встала очень рано. Проснулась от солнечного света, бьющего в окно. Вскочила, на цыпочках, никого не разбудив, прокралась на веранду. Умылась, улыбнулась отражению. Кофе – и бегом на песчаный пляж по уже родной дороге. Полчаса – и ты на месте. Обогнав ленивую толпу, спустилась вдоль самого обрыва, с которого уже было видно сверкающее море и разбросанные на берегу тела. С надеждой всмотрелась и, конечно, сразу заметила одинокую темную фигуру. Сердце непонятно чему радовалось, следя за движениями этого человека, с необыкновенно спокойным смуглым лицом и длинными золотыми ресницами. Жалела, что когда-то бросила рисовать: не на чем было сделать хотя бы набросок, разве что на камне, который так и остался лежать там, на берегу.
Коля был сегодня без Марины. Я села рядом с ним на камень. Мы говорили ни о чём:
… – Я скучаю по тебе.
– Теперь это уже неважно.
– Знаешь, Ля, а Маринка меня тогда надула. Обвела вокруг пальца, как последнего лошка. – Он тяжко вздохнул. – Я ждал сына в середине ноября, а он родился только в конце января. Я до сих пор не могу ей простить этого, и, наверное, не смогу. Всё было подстроено, и справка, и врач в консультации. Когда я понял это, она была только на седьмом месяце. Не бросать же мне её беременную? Я не жалею лишь о том, что появился Митька. Он чудо мальчишка – единственное оправдание моей наивности и глупости.
– Да, он симпатичный. Похож на тебя.
– А Ася на тебя не похожа.
– Аська ни на кого не похожа. Ни на меня, ни на Лёху.
– Слушай, Ля, я тут подумал. Вернее, посчитал. Спросил вчера у Аси, когда у неё день рождения. Она сказала, что пятого марта. Ты не понимаешь, о чём я говорю?
– Понимаю, – вздохнула я. – Аська, дочь Лёши. Она родилась недоношенной, на седьмом месяце. Она не твоя дочь…
Я не жалела ни о том, что вышла за Лёшу, которого знала с десяти лет, ни о том, что Настя могла быть дочерью Коли. Я ни о чём не жалела. Просто я удивлялась, почему во всём многообразии пространства вариантов нам выпал именно этот. Наверное, я никогда этого не узнаю. Что было бы сейчас с нами, если бы Коля не поверил Марине и не купился на её уловку? Любил бы он меня сейчас, любила бы я его? Я часто думала об этом, представляла нас вместе, придумывала наших несуществующих детей – какие они были бы, их большие глаза, беззубые улыбки, смех и первые слова, но почему-то всегда представлялись Аська и Митя. Его сын и моя дочь. Что, если бы они были братом и сестрой? Наверное, у них получилось бы – они так хорошо ладят друг с другом. Целыми днями резвятся у воды, бегают по янтарному песку, собирают ракушки на отмели…
Не знаю. А может, лучше и не знать об этом?
Нет, всё же лучше так, как есть. Лёша надёжный, я за ним как за каменной стеной. Я почти уже люблю его. С Колькой мы вряд ли ещё когда увидимся после окончания этой смены, а в Анапу мы с Аськой и Лёхой больше не поедем.
7 августа. 1988 год.
Сегодня день отъезда. Накануне вечером мы с Лёшей, Мариной и Колей возвращались из кино. Аську и Митьку оставили с соседями. Поднялись по лестнице, а дети в холле на третьем этаже. Какой- то кудрявый мальчик и девчушка с рыжими хвостиками сидели на полу у кадки с пальмой и увлечённо рисовали, а рядом – на кожаном диванчике лицом друг к другу лежали и о чём-то болтали на своём, не совсем понятном, детском языке Митька и Ася. Я застыла в дверях, пытаясь прислушаться. Митя шептал:
… – А давай – ты моя жена. Ночь, мы спим, и я тебя обнял…
– Давай, – отвечала Ася, и Митька по-детски обнимал её и закрывал глаза, делая вид, что спит.
Мне казалось, я умираю от умиления. Даже слёзы на глазах выступили. Но тут к диванчику подскочил Лёха, схватил Аську под мышку и, не говоря ни слова, потащил её домой.
– Папа, папа!.. Папа, пусти меня!.. Я хочу к Мите!.. Папа, пусти-и-и-и-и!… – надрывалась Аська и с силой била Лёху по всему, куда могла попасть своими худыми ручками. Она никогда так не плакала, как в этот день. Она орала, кричала, пока не охрипла. Мы не могли её успокоить до двух часов ночи. Соседи стучали в стену, а с Лёхой мы не разговаривали. Нельзя так с ребёнком.
– Ещё успеет в любовь наиграться, – говорил он. – Ей ведь всего четыре года! У неё ещё столько этих Мить будет…
Дима открыл последнюю страницу, и ему на грудь выпала фотография – выцветшая и от этого казавшаяся жёлто-оранжевой. На песке у моря стояли два ребёнка. Мальчик с длинной белой чёлкой, почти закрывавшей его глаза, и худенькая девочка с двумя косичками. Точная копия этой фотографии была в семейном альбоме родителей Димки.
На обратной стороне Ольгиным почерком синела надпись: Ася и Митя, Анапа.
* * *– Ох и дубина же ты, Васильев! Болтливая дубина. Твой бы длинный язык, да в мирных личных целях – ничего бы этого не было! Вроде умный парень, а так поступил… Смотри: машину ты разбил, девушку потерял, чуть не женился. Неплохо для полугода! А вот если бы чуть больше знал о своей девушке и нормально поговорил с ней, и джип был бы цел, и нервы здоровы. А теперь… что тут скажешь, Васильев, ищи её…
– Найду.
– Кто бы сомневался. Тебе бы отдохнуть сейчас немного… Завтра едем покупать путёвки в Сочи. Раньше времени не было. Васич, если ты не едешь в Геленджик, то, может, с нами?
