в солнечных лучах и меняют окраску: то становятся красными, как медь, то голубыми, как сталь. Он поможет мне поднять коромысло на плечи и сделает знак, что я могу уходить. Я поспешу уйти, но не смогу удержаться, чтобы не оглянуться на него. Он стоит неподвижно, высоко держа в руках цветущую ветвь, постоянно меняющую свою окраску, а люди стоят, затаив дыхание, не спускают с него глаз, пока я иду по площади.
— Ах, благослови его Бог, — сказала Гертруда, глядя на Бу с сияющей улыбкой. — Теперь уж ты спокойно дойдешь до дому.
— Да, — отвечал Бу, — теперь я уже не встречу на пути никаких препятствий и счастливо возвращусь домой.
В эту минуту Гертруда с надеждой подняла голову и улыбнулась. «Ах, Боже мой, она вероятно думает, что я принес воду, — подумал Бу. — Как я могу так обмануть ее! Да, Гертруда, наверное, умрет, если я скажу ей, что у меня нет ни капли воды, по которой она так тоскует».
В тревоге он схватил со стола тот самый стакан с водой, который Бетси подавала Гертруде, и протянул ей.
— Хочешь попробовать воды из рая, Гертруда? — спросил он дрожащим от волнения голосом. Он почти испугался, когда увидел, что Гертруда приподнялась и обеими руками схватила стакан. С жадностью отпила она одним глотком полстакана.
— Благослови тебя Бог, — сказала она. — Теперь я, наверное, поправлюсь.
— Чуть позже я дам тебе еще, — сказал Бу.
— Дай этой воды и другим больным, чтобы они тоже выздоровели, — попросила Гертруда.
— Нет, — возразил Бу, — вода из рая только для тебя одной. Никто больше не должен ее пить.
— Ну, тогда хотя бы ты сам попробуй, какая она вкусная, — сказала Гертруда.
— С удовольствием!
Бу взял стакан из рук Гертруды, повернул его так, чтоб губы пришлись на то же место, где пила она, и взглянул на Гертруду, глаза которой сияли счастьем.
Не успел он отпить и глотка, как Гертруда откинулась на подушки и заснула легко и быстро, как ребенок.
XI
В одно воскресенье, года полтора спустя после того, как далекарлийцы переселились в Иерусалим, колонисты собрались в зале на общее богослужение. Дело близилось к Рождеству, но погода стояла такая теплая и мягкая, что все окна были открыты настежь.
Когда был пропет один из гимнов Санкея, у входной двери раздался звонок. Он прозвучал так слабо и неуверенно, что его бы и не услышали, если бы не открытые окна. Один из молодых людей, сидевший ближе к дверям, пошел отворить, даже не подумав о том, кто бы это мог быть.
Немного погодя на мраморной лестнице раздались тяжелые шаги, медленные и осторожные. Взойдя на последнюю ступень, гость остановился. Казалось, он стоял там в раздумьи, и лишь потом неуверенно вышел на большую открытую площадку перед залом собрания. Наконец гость положил руку на ручку двери и нажал ее. Дверь слегка приоткрылась, но стоящий за ней все не решался войти.
Когда раздались шаги, шведы невольно понизили голоса, чтобы лучше их слышать, и теперь все они обернулись лицом ко входу. Им так хорошо была знакома эта манера осторожно отворять дверь. Они совершенно забыли, где они находятся, им казалось, что они сидят в своих маленьких домиках у себя на родине. Но в следующую же минуту они очнулись и снова погрузились в свои молитвенники.
Дверь медленно и беззвучно приоткрылась немного, но стоящего за ней все еще не было видно. Карин Ингмарсон и многие другие женщины почувствовали, как кровь бросилась им в лицо и глаза заволокло какой-то пеленой, хотя они старались сосредоточиться на молитве и следить за пением. И мужчины начали петь громче и быстрее, не заботясь о том, чтобы попасть в такт.
Наконец дверь открылась наполовину, и появился высокий некрасивый мужчина, который старался пройти в узкое отверстие двери. Вся фигура его выражала смирение; из боязни нарушить богослужение он не двинулся вперед, а остался у порога, молитвенно сложив руки и склонив голову.
На госте был сюртук из хорошего тонкого сукна, но сидел он на нем мешковато и всюду ложился глубокими складками. Из смятых манжет торчали грубые и жилистые руки. У него было крупное покрытое веснушками лицо с совершенно белыми бровями, сильно выступающей нижней губой и резко очерченным ртом.
В ту минуту как гость вошел в залу, Льюнг Бьорн поднялся со своего места и продолжил петь стоя. Вслед за ним поднялись все далекарлийцы — старые и молодые. Их глаза не отрывались от молитвенника, а улыбка не озаряла их лиц; но взгляды их то и дело украдкой обращались к человеку, стоящему у двери. Пение становилось все громче, подобно пламени, раздуваемому ветром. Четыре дочери Ингмарсонов, обладавшие прекрасными голосами, запевали в начале хора, и никогда еще их пение не звучало так стройно и торжественно.
Американцы с удивлением глядели на шведских крестьян, которые, может быть, сами этого не замечая, все время пели по-шведски.
Часть вторая
I
На следующий день после приезда Ингмара в Иерусалим Карин Ингмарсон сидела как обычно в своей комнате. Накануне она весь вечер провела в зале собрания, радуясь встрече с Ингмаром и принимая участие в общем разговоре. Теперь на нее снова нашло прежнее оцепенение; неподвижно и прямо она сидела в кресле Хальвора, глядя перед собой и не занимаясь никакой работой.
Дверь отворилась, и вошел Ингмар. Карин заметила его, только когда он подошел к ней. Она смутилась, что брат увидел ее сидящей сложа руки и, густо покраснев, схватилась за вязанье.
Ингмар сел на стул. Он сидел молча, не глядя на Карин, и ей вдруг пришло в голову, что накануне вечером все крестьяне говорили с Ингмаром только о том, как им живется здесь в Иерусалиме, а Ингмар ни слова не сказал о том, как живется ему и зачем он сюда приехал. «Должно быть, он пришел сюда поговорить со мной именно об этом», — подумала Карин.
Ингмар пошевелил губами, но не произнес ни слова. Карин разглядывала брата. «Как он постарел, — думала она. — У отца не было таких глубоких морщин на лбу, а ведь он был совсем старик. Или Ингмар был болен, или пережил что-нибудь ужасное с тех пор, как мы виделись в последний раз».
Что бы такое могло случиться с Ингмаром? Карин смутно помнила, как сестры читали письмо, где говорилось что-то и об Ингмаре, но она была так погружена в свое горе, что все скользило мимо ее сознания.
И теперь Карин с присущей ей осторожностью постаралась разговорить Ингмара и узнать, зачем он приехал в Иерусалим.
— Хорошо, что ты зашел ко мне. Теперь я узнаю, что делается у нас в деревне, — сказала она.
— Да, — отвечал Ингмар, — я понимаю, что тебе о многом хочется узнать.
— У наших односельчан было в обычае, — начала медленно Карин, как человек старающийся вспомнить о том, о чем давно перестал думать, — всегда избирать человека, который во всем руководил ими; раньше это был отец, потом Хальвор и долгое время учитель. Интересно, кто руководит ими теперь?
