Ополченцы
В 1810 году, когда бабушка, отцова маменька, уже несколько лет была замужем и имела детишек, сидела она как-то вечером у восточного окошка в комнатке подле кухни. Смеркалось, заниматься шитьем слишком темно, а поскольку уже близился к концу март и сальные свечки были на исходе, она взялась вязать чулки, так как со спицами управлялась и в полной темноте.
Некоторое время она усердно вязала и вдруг почувствовала неодолимую потребность поднять голову и глянуть в окно. Посмотрела — и глазам своим не поверила. Вот только что было тихо и ясно, а теперь — сплошная снежная круговерть. Снег падал так густо, что она с трудом различала отблески огня в окошке людской прямо напротив. Ветер задувал с такой силой, что снег громко шуршал по стенам, и за короткое время, что она сидела у окна, намело высоченные сугробы, в которых утонули кусты и штакетники.
С началом ненастья сделалось гораздо темнее, но все-таки она сумела разглядеть, как по сугробам промчались на задворки усадьбы несколько крупных животных. И сразу поняла, кто это. “Служанкам надобно остерегаться, не стоит им ходить за дровами, — подумала она, — серые хищники вышли нынче на охоту”.
И едва подумала, как услыхала крик и увидела, что мимо окна прочь со двора грузно пробежал волк. В пасти у него, отчаянно стараясь вырваться, трепыхалась добыча. Ей показалось, это ребенок, но откуда он тут? Собственные ее малютки — вот они, рядом с нею, а других ребятишек в усадьбе нет.
Следом за первым волком мелькнул второй, тоже с ребенком в пасти.
Больше бабушка не могла усидеть у окна. Встала, да так стремительно, что стул опрокинулся, бегом бросилась на кухню, а оттуда к черному ходу и на улицу. И замерла на пороге. Стоял ясный, тихий, погожий вешний вечер. Ни тебе метели, ни волков. Наверно, она задремала над вязанием и все увиденное было не иначе, как сном.
Однако бабушка смекнула, что за всем этим кроется что-то серьезное.
— Надобно хорошенько присматривать за ребятишками, — наказала она слугам. — Не сон это был, а предостережение.
Но с детьми ничего опасного не происходило, они благополучно подрастали, и видение, или сон, или что уж это было, мало-помалу отступало в забвение, подобно многим таким вещам.
К концу августа заявилась в Морбакку целая ватага оборванных солдат. Грязные, голодные, хворые, тощие как скелеты, глаза жадные, ровно у хищных зверей. И все словно бы отмечены смертью.
Они рассказали, что родом из фрюкенского края и других приходов на севере озерной долины. И что теперь вблизи от родных мест им вовсе не радостно, напротив, даже страшно, что близкие их не узнают. Два года назад они, здоровые и полные сил, ушли из дому. Что скажут родные, коли они вернутся в этаком плачевном состоянии — как говорится, краше в гроб кладут?
Воевать не воевали, только ходили туда-сюда, терпя голод и холод. Баталий никаких не видали, сражались лишь с болезнями да с небрежением.
На первых порах, когда выступили в поход, было их много тысяч, но эти тысячи гибли одна за другой. Они рассказывали, как несчетное их число посадили на весла в открытых лодках — в бурном море посреди зимы. Как прошла переправа, никто не ведал, но когда лодки пристали к берегу, все гребцы были мертвы, заледенели, замерзли до смерти.
Те, кто выжил, пешком разбрелись по домам, однако ж не раз случалось, что их забрасывали камнями и гнали прочь от поселков и усадеб, к которым они приближались.
Больше всего их удручало, что не довелось им попасть на войну и получить пулю, приходится влачить жалкую жизнь в бесконечных страданиях.
Они вполне сознавали, каковы с виду: вшивые, грязные, вонючие — смотреть тошно. Придя в Морбакку, они не просили ни постели, ни крова. Им бы охапку-другую соломы да сухое место, чтобы отдохнуть.
В Морбакке несчастных солдат камнями не забросали. Полковой писарь находился в отлучке, но жена его позволила им расположиться на задворках усадьбы, прямо у забора. В больших котлах сварили для них каши да молочного супа, собрали кое-что из одежды.
Усадебные обитатели все время толпились вокруг их лагеря, хотели послушать рассказы про то, что им довелось пережить. Однако ж и говорить мог не каждый. Иные так отупели, что не отвечали, когда к ним обращались. Будто не ведали толком, кто они такие и куда держат путь.
Очень все было странно с этими парнями, которые до такой степени переменились; слухи о них разнеслись по округе, и люди приходили издалека поглядеть на них.
— Вон тот, — сказал один из чужаков, долго наблюдавший за бедолагами, — сказывают, это сын Ёрана Перссона из Турсбю. Но я-то знал сына Ёрана Перссона. Здоровый был парень, крепкий. Этот вовсе на него не похож.
Однажды пришла бедная вдова. Из крошечного лесного хутора далеко на севере, где влачила свои дни в жестокой борьбе с голодом и нуждой.
Некоторое время она рассматривала хворых ополченцев, потом спросила:
— Есть среди вас такой, что зовется Бёрье Кнутссон?
Ни один из них не откликнулся. Все сидели на земле, подобрав ноги и уткнувшись подбородком в колени. Так они сидели часами, не шевелясь.
— Коли есть среди вас Бёрье Кнутссон, пущай откликнется, ведь он мой сын, — продолжала женщина.
Никто из жалких бедолаг опять не сказал ни слова и не пошевелился. Даже глаз на нее ни один не поднял.
— Я все глаза выплакала с тех пор, как он ушел со двора, — сказала бедная вдова. — Коли он тут, среди вас, пущай встанет да скажется, ведь я не могу его признать.
Но никто не нарушил молчания, и женщина медленно побрела прочь.
Первому встреченному после этого человеку она рассказала, что с нею произошло. И держалась спокойно, чуть ли не радовалась.
— До сих пор я думала, что ума решусь, ежели сын мой не воротится, — сказала она. — А теперь благодарю Господа, что нету его среди этих кощеев.
Ополченцы отдыхали в Морбакке целую неделю. А потом, чуток набравшись сил, продолжили путь на север.
Но оставили после себя кровавый понос. Все в усадьбе тяжело хворали, умерли же только двое бабушкиных детишек. Слишком маленьких, чтобы перебороть болезнь.
Когда детей положили в гроб, бабушка подумала: “Если бы я поступила, как другие, если бы не приняла этих людей, а камнями прогнала прочь, дети мои и сейчас были бы живы”.
И в тот миг, когда она об этом подумала, ей вспомнилось видение, случившееся вешним вечером, — два волка и детишки, которых они утащили.
— Господь тут без вины, — сказала она, — Он меня предостерег.
Малыши умерли не оттого, что она была милосердна, а оттого, что она недостаточно позаботилась оградить их от заразы.
Размышляя о том, что в конечном счете дети умерли по ее вине, она испытывала поистине непреоборимую скорбь. “Никогда я их не забуду, — думала она, — никогда не смогу оправиться от горя”.
Отчаяние ее еще усиливалось от страха перед тем, как муж воспримет утрату детишек. Он не был дома уже несколько месяцев. Видно, меланхолия одолела, вот и не смел воротиться домой. Где он сейчас, она не знала. Не могла даже весточку послать, сообщить, что случилось.
Наверно, он решит, что это кара Господня за то, что они поженились. Может, и вовсе к ней не вернется.
Теперь она и сама усомнилась, правильно ли они поступили. Может, и вправду лучше им более не видеть друг друга.
Все в усадьбе робели хозяйкиной безутешности, но не ведали, как помочь бедняжке. Однако Дылда Бенгт, работник, самый старший годами, не побоялся кое-что предпринять на свой страх и риск и снова поехал в Чюмсберг искать хозяина.
