зайца. Он еще не имел времени продумать создавшееся положение до конца, но, будучи от природы человеком неглупым, понимал, что оно далеко от идеального и что единственное, что ему остается, - это стараться как можно меньше напоминать и там, наверху, и здесь, внизу, о своем существовании.
Поэтому, несмотря на аппетит, разыгравшийся у него (он наспех и кое-как позавтракал на заре, отправляясь в долину за провизией), ефрейтор Сморке был достаточно благоразумен, чтобы не переть на рожон, не появляться в деревне на людях, а постараться выждать более благоприятную обстановку. Судьба ему как будто решила благоприятствовать: по неизвестному ефрейтору Сморке поводу все население деревни - по крайней мере так ему показалось - неожиданно собралось за околицей и с духовными песнопениями и барабанным боем отправилось к северной окраине острова. У него хватило выдержки переждать в кустах, покуда последние ряды процессии оказались по меньшей мере в километре от деревни. Только тогда он решился осторожно высунуть из-за толстой, как рекламная тумба, пальмы свою подергивающуюся в нервном тике смуглую физиономию в модных золотых очках и с тоненькими, в ниточку, усиками над самой кромкой тонкой и синеватой верхней губы. Он тщательно вслушался в тишину и не услышал ничего, что нарушило бы его уверенность в том, что деревня совершенно пуста.
Несмотря на это, он все же принял все меры, чтобы его продвижение по пустынной, дремлющей в полуденном зное деревенской площади осталось по возможности бесшумным. Без труда нашел он интересовавшую его хижину. Он выбрал сейчас эту хижину потому, что утром, когда его глаза освоились с царившей в ней темнотой, он приметил полку с некоторыми запасами вяленого козьего мяса и несколькими кокосами, а на голой, сколоченной из бамбуковых палок высокой скамье смутно белели козьи шкуры, которые в зависимости от обстоятельств могли служить и плащами и одеялами. Надо помнить, что ефрейтору Сморке, человеку деликатного воспитания и нежного сложения, избалованному привольной жизнью в оккупированных странах, предстояло в дальнейшем ночевать в лесу, имея над собой вместо крыши темно-синее небо, очень красивое и поэтичное, но никак не защищавшее от ночных туманов.
Трудно сказать, почему он решил, что и бабка с грудным младенцем тоже ушла с процессией. Может быть, его обманула тишина в хижине, возможно, его ввело в заблуждение то, что среди ушедших он видел многих женщин с ребятами на руках. Наконец не исключено, что ефрейтор Сморке, как бывалый солдат гитлеровской гвардии, попросту привык не считаться в покоренных странах с такими мелкими деталями, как старухи и сосунки.
Как бы то ни было, но он решительно перешагнул через высокий порог входа, нырнул в черную глубину хижины и довольно решительно направился в тот ее угол, где ему запомнилась заветная полка и скамья с козьими шкурами.
Люлька с ребенком и старуха находились примерно на полпути от входа. Сморке, широко расставив руки, в одной из которых на светлом фоне двери ясно вырисовывался автомат, шел, таким образом, прямо на люльку.
То, что произошло дальше, потребовало не больше полутора-двух минут. Старуха молча бросилась на ефрейтора и вцепилась в руку, державшую автомат. Перепугавшийся Сморке резко метнулся в сторону, старуха выпустила его руку и, падая, ударилась о колыбельку. Мальчик проснулся и залился во всю мочь своих здоровых легких. Старуха легко вскочила на ноги и все так же молча снова кинулась на эсэсовца. Но тот уже успел привыкнуть к темноте. Он увидел, что имеет дело всего-навсего с дряхлой старухой. Чтобы отвязаться, он ударил ее прикладом по голове. Он не собирался убивать ее, но удар пришелся прямо по виску, чернокожая Китти Браун упала мертвой. Ребенок продолжал кричать. Это навело ефрейтора на мысль, что если в деревне оставался еще кто-нибудь, то детский плач может привлечь его внимание... Затем он без труда разыскал провизию, завернул ее в две козьи шкуры и направился к выходу. Он ожесточенно чертыхался. Он был страшно зол на себя. Уже спустя несколько секунд он понял, что не надо было ему в его нынешнем положении убивать этих двух чернокожих. У самого порога его осенила мысль, показавшаяся ему в тот момент спасительной. Он вернулся к убитым, положил их на бамбуковую скамью, прикрыл тростниковыми циновками, а на циновки вылил из своей вместительной зажигалки весь наличный запас бензина. Слабо блеснула искра, и хижина вспыхнула, точно она была сооружена из пороха.
Теперь Сморке несколько успокоился, полагая, что огонь скроет следы его преступления. Он выскочил из горящей хижины, помчался напрямик к лесу и так спешил, что позабыл об осторожности. Топот его обутых ног привлек внимание одного старика, который по болезни не смог принять участие в торжественной процессии и отлеживался дома на козьих шкурах. Старика заинтересовало непривычное звучание шагов. Он кое-как дополз до порога своего жилища и успел увидеть пробегавшего мимо белого, который спустя мгновение скрылся в лесу.
XII
В тот день, как и следовало ожидать, островитяне больше не появлялись у подножия перемычки. Подождав для предосторожности около часу и оставив мистера Фламмери на охране подступов к площадке, Егорычев с мистером Цератодом вернулся к пещере. Он разбудил Мообса, безропотно сменившего Смита, но Смита не отпустил, а вместе с ним, Цератодом и проявившим редкостное трудолюбие фельдфебелем Куртом Кумахером перетащил из заднего помещения пещеры в переднее, основное, все, кроме постельных принадлежностей на двоих, тщательно обыскал его и превратил в место временного заключения обоих эсэсовцев. Затем он запер их там на самодельный засов и предупредил, что при первой попытке к бегству они будут связаны по рукам и ногам, а при второй расстреляны.
Конечно, не совсем целесообразно было оставлять их наедине, не завершив предварительно их допроса, но еще менее целесообразно было бы тратить значительную часть сил на то, чтобы караулить пленных. Тем более, что Егорычев рассчитывал при обыске основного помещения пещеры обнаружить материалы, которые облегчат ему допрос.
Именно во время перебазирования склада продуктов Мообс, кося тревожно глазом и на Егорычева и на Фламмери, позволил себе перекинуться вполголоса несколькими знаменательными словами со Смитом.
- По секрету сказать, дружище Смит, лихо у вас с ним получилось, я имею в виду - сегодня утром у вас с Егорычевым...
- По секрету? - удивился кочегар.
- Вы справились с этими гуннами, как заправские парни. Вы мне оба здорово понравились.
- По секрету? - повторил кочегар.
- Ну да. Дело есть дело, ничего не поделаешь. - Тут Мообс спохватился: - Но, старина, я полагаюсь на вашу скромность... Если старикашка...
- Кто?
- Ну, мой мистер Фламмери. Так вот, если старикашка узнает, что я симпатизирую Егорычеву, мне крышка. Вся моя карьера побоку...
- Понятно, - простодушно согласился Смит. - Он вас может... Я так полагаю, ему ничего не стоит сделать вас каким-нибудь директором завода или даже капитаном порта...
- Писателем! - возбужденно поправил его репортер. - Ему ничего не стоило сделать меня писателем. Он мне велел записывать, все, что произойдет с нами здесь, на острове, а потом я накропаю книжечку и старикашка протолкнет ее большим тиражом. Вы понимаете, что это значит?.. Это громаднейшая куча долларов!
- Куча долларов - это совсем неплохо, - простодушно вздохнул кочегар.
- И вы могли бы, Сэм, получить от этой кучи свою маленькую кучку...
- Ну, какой из меня писатель!
- Писать буду я, - с жаром объяснил ему Мообс. - Ваше дело только помогать мне.
- Какой из кочегара помощник писателю! Как из пива шампанское.
- Вы будете только мне рассказывать, как он, - Мообс заговорщически приглушил голос, - вас агитирует.
- Кто меня агитирует? - не понял Смит.
- Ну, конечно, не ваш гусак Цератод.
