старуху и грудного ребенка, и был виновником того пожара, который мы с вами наблюдали отсюда, - сказал Егорычев.
- Ну, это еще нужно доказать! - раздраженно возразил Фламмери. - Мало ли что могут наболтать эти дикари на неугодного им белого!
- Он сам признался во всем.
- А что вы считаете доказательством?! - У Егорычева чуть язык не отнялся от неожиданности.
- Очень просто, - хладнокровно пояснил свою мысль американец, - мало ли что может наплести на себя человек, находясь в возбужденном состоянии. Вы не дали человеку собраться с мыслями. В спокойном состоянии он вряд ли признался бы... Если он, конечно, не был идиотом. Но я полагаю, что в войска СС Гитлер запретил принимать идиотов... Вы могли и должны были найти предлог, чтобы отвлечь от него хоть на время внимание ваших любимцев. За это время он пораскинул бы мозгами и понял, что ему нет никаких оснований сознаваться. А если бы он не признался, мы не имели бы никакого права ни как военные, ни как честные христиане выпускать его из наших рук. По-моему, ясно...
- Ему казалось, этому немцу, что мы его друзья, и он нам признался по-дружески, - вмешался Мообс. - Если бы Егорычев с самого начала дал ему понять, что относится к нему неприязненно, немец ни за что не признался бы... Мистер Егорычев сам не откажется подтвердить, что он сказал этому немцу: «Чего вы дрожите?
Если вы не чувствуете за собой вины, вам нечего бояться». Правильно я передаю ваши слова, мистер Егорычев? Егорычев утвердительно кивнул.
- Ну вот, - победоносно заключил Мообс. - А этот немец, понятно, не чувствовал за собой никакой вины, вот он и признался... Я бы тоже на его месте признался...
- Похоже, что вы вынудили его признания чисто провокационным путем, - укоризненно произнес Фламмери. - Я был бы рад, если бы вы поняли, что это в высшей степени недостойный путь, и я буду молить господа, чтобы он простил вас, мистер Егорычев.
- Вам не стоило бы затруднять его своими молитвами, - спокойно отвечал Егорычев (его спокойствие выводило из себя обоих его обвинителей).- Я действовал в духе решений Тегеранской конференции: военных преступников должны и будут судить народы, над которыми они творили свои черные дела.
- Демагогия! - фыркнул Цератод. - Обычная советская демагогия! Решения, касающиеся народов Европы и, ну, скажем, в самом крайнем случае, Азии, вы механически переносите на дикий народец, никому не известный и проживающий в неведомо какой части света!
- И потом, - продолжал Егорычев, пропуская мимо ушей эту человеколюбивую тираду, - помимо всего прочего, помимо всех общих политических и моральных соображений, неизвестно, сколько еще нам придется прожить на этом острове. Нужно быть безумцем, чтобы при таких обстоятельствах из-за бандита- эсэсовца портить отношения со всем местным населением.
- Мистеру Егорычеву, насколько я понимаю, угодно заигрывать с неграми, - сокрушенно заметил Цератод. - Как бы через денек-другой они не сели нам на голову.
Снова вмешался Мообс. Он высказал соображение, что вообще признать белого человека виновным перед черным не более осторожно, чем ежедневно после бритья совать голову в пасть тигру.
- Кстати о бритье, - провел Цератод ладонью по своей щетине. - Пожалуй, я еще успею побриться до того, как эти голые демонстранты доберутся до нашей площадки. Англичанин, даже если он прибыл с Луны, должен быть безукоризненно побрит.
И он величаво удалился, озабоченный не столько приведением в порядок своей физиономии, сколько прилично оправданным выходом из затянувшегося спора с Егорычевым. Переубедить, а тем более поставить на колени Егорычева не удалось. Разговор имел все данные разгореться в крупную ссору, а то и в открытый разрыв. Кто знает, как повернется дело в дальнейшем, но пока что разрыв с Егорычевым был бы неразумным и уж во всяком случае несвоевременным. К тому же - и это было не самым последним из побуждений, заставивших достойного Цератода подумать о бритье, - при этом чрезвычайно деликатном разговоре, присутствовал кочегар Смит. Смиту лучше не присутствовать при таком сравнительно откровенном обмене мнениями. Смит должен верить Цератоду во всем, во всех его помыслах и поступках. Уже кое-что упущено: этот болван все больше и больше подпадает под влияние большевика Егорычева. Нет, нужно впредь поступать и выражаться более осторожно. Если удастся удержать Смита при себе, Егорычев будет во сто раз менее опасен.
Спустя несколько минут к примерно такому же выводу пришел и Фламмери. Правда, за Мообса он был спокоен.
- Я полагаю, что в дальнейшем вы будете более осмотрительны и демократичны, - сказал он и ласково улыбнулся. - Будем надеяться, что на этот раз ваш промах не будет нам стоить очень дорого. Мы с вами люди высокой культуры, и мы не можем ни на минуту забывать, что несем перед господом и нашими правительствами моральную ответственность за жизнь и благополучие людей, которые имели несчастье попасть к нам в плен.
- Кстати о пленных, - сказал Егорычев, не выказывая ни малейших признаков благодарности за прощение, высказанное ему между строк мистером Фламмери. - По-моему, пора накормить их и вывести на прогулку. Как вы думаете, Мообс, насчет того, чтобы покараулить их, пока они будут насыщаться и пополнять свои запасы кислорода?
Мообс молча, одними глазами спросил разрешения капитана Фламмери. Фламмери разрешил, и Мообс нехотя направился в пещеру.
- Не забудьте держать автомат наготове! - крикнул ему вслед Егорычев. - Не особенно доверяйте их миролюбию и не вступайте с ними ни в какие собеседования! Одна неудачная фраза может создать нам уйму новых затруднений!
- Мне кажется, мистер Егорычев, вы избрали не совсем удачную форму обращения с Мообсом, - промолвил Фламмери с искусно разыгранной мягкой укоризной. - Иногда ваша просьба звучит, как приказание.
- Охрана военнопленных - дело военное, - сказал Егорычев.
- Ну да, конечно, - недовольно промычал Фламмери. - Но как вы, однако, любите играть в солдатики!
Егорычев промолчал.
Как раз в это время из пещеры, конвоируемые Мообсом, показались Фремденгут и Кумахер. Они щурились на ярком солнечном свете, потягивались, зевали. Фельдфебель, приседая на корточки и вытягиваясь, наспех проделал несколько гимнастических упражнений, к неудовольствию Фремденгута, который хотел использовать все прогулочное время на прогулку и попутную разведку обстановки.
Егорычев следил за ними издали. Пленные шагали гуськом, по-военному подтянутые, но не спеша, наслаждаясь свежестью и золотым покоем утра. Судя по тому, что они не обменивались между собою ни единым словом, они или уговорились об этом заранее, или досыта наговорились у себя в закутке.
У того места, где меньше часа тому назад островитяне вязали ремнями отчаянно сопротивлявшегося Сморке, Кумахер вдруг нагнулся и поднял что-то тонкое, легкое, сквозное, блеснувшее на солнце нежным золотистым блеском. Это были очки казненного ефрейтора. Кумахер поспешно сунул их в карман, опасаясь, как бы Мообс их не отнял. Но Мообсу очки были ни к чему, и он решил, оставить их пленным на память об их злополучном коллеге. Ему, конечно, и в голову не могло прийти, что они не слышали воплей Сморке, а между тем это было именно так. Не надо забывать, что, кроме густой стены деревьев и наружной двери пещеры, пленных отделяла от событий, происходящих за ее пределами, еще и внутренняя дверь, ведущая из основного помещения в место их заключения. Для того чтобы они не могли подслушивать, что происходит и о чем говорят в передней части пещеры, Егорычев еще накануне вечером прикрыл эту дверь двумя плотными шерстяными одеялами, а поверх одеял для верности повесил еще шинели обоих ефрейторов.
Как бы то ни было, но пленные и не подозревали о гибели Сморке. Наоборот, обнаружив на лужайке его очки, они вполголоса обменялись несколькими отрывистыми фразами, которые ничего не могли сказать человеку, не посвященному в их ночную беседу, но означали между тем, что, скорее всего, Сморке где-то совсем поблизости, что он в великой спешке как-то потерял очки (они знали, что в кармане он всегда носил с собою запасные, точно такие же золотые - возможно, что именно эти, из кармана, он и уронил), но что раз
