председательствовал на нем. Анна тоже сидела рядом с мужем, как некая безмолвная свидетельница церковных страстей.
Епископы восседали на скамьях, на которые, в заботе об их бренных телах, слуги положили мягкие подушки, ибо многие из прелатов отличались крайней худобой или достигали преклонного возраста. Они явились на Собор в митрах, в парче, но, невзирая на торжественную обстановку, ради которой король и королева надели в тот день золотые короны, некоторые из присутствующих вели себя бурно, поминутно вскакивали в гневе с сидений, воздевали руки, как бы призывая Небеса в свидетели своей правоты, и даже плевались, брызгали слюной и грозили противникам кулаком.
Диспут об евхаристии продолжался уже не один час, а Беренгарий, на котором тяготело обвинение в ужасающей ереси, во дворец не являлся, что вызывало негодование участников Собора. Какой-то неизвестный Анне горбоносый епископ с красноватым лицом и круглыми, немигающими, как у ночной птицы, глазами встал и заявил:
– Что же мы медлим и не осуждаем еретика и всех, кто с ним?
Генрих обвел взглядом собрание, желая знать, какое впечатление произвели на присутствующих слова сердитого старика, и со вздохом заметил, что многие из них негодуют на Беренгария. Но король все-таки медлил с осуждением шартрского ученого, надеясь, что в последнюю минуту он предстанет перед судилищем и сумеет себя защитить. Генриху желательно было обойтись без крайних решений, в надежде, что Беренгария можно будет использовать в борьбе за независимость французской церкви.
Во время перерыва, в ожидании, когда начнутся прения, святые отцы обменивались друг с другом всякими частными соображениями. Анна слышала, как сидевший поблизости от нее, на почетном месте, толстый Готье сдержанно спорил с каким-то аббатом, имени которого она не знала, и, по-видимому, о вещах, не имевших прямого отношения к Собору. С неизменной своей улыбкой, разливавшейся по всему лицу и даже двойному подбородку, Готье с убеждением говорил соседу:
– Существует только реальное множество вещей, то есть отдельные предметы, образующие окружающий нас мир, а все общее и единое не имеет существования за пределами нашего разума.
Как бы для большей убедительности епископ Готье даже постучал, хотя и с большей пристойностью, по своему лбу.
К счастью для Анны, собеседники выражали свои мысли на французском языке, и королева, скучавшая на этом шумном собрании, плохо понимая все то, что в пылу полемики говорилось по-латыни, была довольна, что может следить за беседой двух ученых мужей.
Она спросила шепотом короля:
– Как зовут этого аббата?
– Какого? – переспросил Генрих.
– Того, что беседует с Готье.
– Лафранк.
– Он не французский аббат?
– Все епископы и аббаты, сидящие здесь, должны считать себя сынами Франции, – с недовольным видом ответил король.
– Откуда он приехал?
– Из Нормандии.
– Разве он нормандец?
– Нет, итальянец. Из Павии.
Анна посмотрела еще раз на соседа Готье и только тут заметила, что у него южная синева на бритых щеках и огненные глаза.
Лафранк, видимо чем-то взволнованный, мотал головой, готовясь возразить Готье. Епископ говорил ему:
– Только наш разум обобщает все разрозненные явления в единое целое.
– Не в нашем жалком и ограниченном уме они обобщаются, – услышала Анна ответ аббата, – а в универсалиях, которые существовали раньше вещей. Все же множественное лишь представляется нашему познанию. Как в сновидении.
Готье, в последнее время благоразумно избегавший споров, старался мягкими движениями рук умерить горячность собеседника.
Анна уже не понимала, о чем идет речь, так как спорившие перешли на латинский язык. Потом снова до нее стали долетать отдельные французские фразы, которые она едва воспринимала в шуме епископских голосов.
– Но и в учении об универсалиях не следует впадать в крайность, – предупреждал Лафранк.
– Позволь, позволь, – не сдавался Готье, – ведь ты же не станешь отрицать, что все разумно существующее познается разумом.
– Полагаю, что это справедливо.
– Следовательно, мы можем сделать вывод, что…
– Не согласен, не согласен, – отбивался Лафранк.
В свою очередь Готье отстранял от себя какое-то обвинение и даже выставил перед собой обе ладони.
Но Лафранк прибег к авторитету великих мыслителей.
– Эриугена Скот… – начал он.
– Эриугена Скот этого никогда не говорил, – возразил Готье.
– Говорил!
– Не говорил!
Дальше до слуха Анны донеслись такие слова Лафранка:
– Это познание великий Эриугена представлял себе как последовательное нисхождение от наивысшей реальности, единства и общности – к небытию, множественности и раздельности или как обратное восхождение от небытия, множественности и раздельности к единому и всеобщему бытию…
Анна ничего не поняла из этих слов, сказанных с большим убеждением, и посмотрела на Готье, надеясь прочитать на его лице, какое впечатление произвели слова аббата на ее учителя. Видимо, епископ был не менее Лафранка осведомлен об учении Эриугены Скота, потому что на лице у него ничего не отразилось, кроме скуки.
– На первой ступени этого познавания… – продолжал Лафранк.
Анне тоже стало скучно. Но закончить фразу нормандскому аббату не пришлось: в зале произошло какое-то движение, Лафранк оторвался на мгновение от своего собеседника и увидел, что в дверях появился Беренгарий. Это случилось так неожиданно, что разговоры смолкли и все взоры обратились на еретика.
– Вот он, волк, разоряющий нашу овчарню, – сказал Лафранк.
Анна тоже посмотрела на дверь, точно за ее черным зиянием был не знакомый каменный переход, а некий таинственный мир, в котором живут люди, подобные Беренгарию. На пороге стоял довольно высокий и худощавый человек лет сорока пяти, в священническом одеянии, свежевыбритый, с тонзурой в венке каштановых волос. Подняв голову, Беренгарий смело озирал залу и всех находившихся в ней и не смутился, даже встретив суровые взоры короля. Анне показалось, что еретик на одно мгновение задержал свой взгляд на ее лице и что глаза его вдруг стали печальными.
За Беренгарием можно было разглядеть еще двух монахов, засунувших руки в широкие рукава коричневых сутан и смиренно потупивших взоры, хотя, по-видимому, то были не единомышленники еретика, а стражи или ангелы-хранители, доставившие в целости и сохранности заблудшего брата на Собор, чтобы он мог покаяться в своих прегрешениях.
В наступившей тишине раздался глуховатый и даже немного гнусавый голос короля, обратившегося к Беренгарию с нахмуренным лицом:
– Почему заставляешь ждать себя? Или воображаешь, что ты наш учитель, а мы твои ученики?
Слова короля были покрыты гулом одобрения. Епископы по-стариковски закивали головами.
Беренгарий опустил глаза и почтительно произнес:
– Только многочисленные недуги помешали мне явиться сюда в указанный час…
Участники Собора пришли в крайнее волнение: заявление Беренгария только подлило масла в огонь,
