головами животных и много других странных вещей.
Держа свиток в руках, очевидно только что переписанный Транквилом, потому что папирус еще пахнул чернилами, Вергилиан точно приглашал меня подивиться содержанию этой книги и, все так же поднимая от удивления брови, прочел несколько строк вслух:
– «И толкование сего есть Йота, потому что Плэрома вышла. Это Альфа, потому что они возвратились вовнутрь, Омега – потому, что сие есть конец всех концов…»
– Ничего не понимаю, – пожимал плечами Вергилиан.
Но мы оба обернулись. Нам показалось, что за нами кто-то стоит. Вергилиан не удержался от крика. Неслышно подошедший Дионисий смотрел на нас немигающими, стекловидными глазами. На тонких тубах играла улыбка. Его хилое тело увенчивала большая голова с оттопыренными и как бы прозрачными ушами.
Вергилиан рассмеялся.
– Ты напугал меня.
Дионисий склонил голову на худой шее.
– Прости, что причинил беспокойство…
– Мы как раз просматривали трактат, о котором ты говорил Лицинию. Но, откровенно говоря, я ничего не понимаю.
Окинув взглядом нас обоих и, видимо, уверившись, что его собеседник один из тех, с кем поучительно побеседовать, когда речь идет о подобных вещах, Дионисий все с той же тонкой улыбочкой сказал:
– Книга престранная! Недаром она называется «Мудрость – София».
– Непостижимая.
– Ведь ты же знаком с учением Платона? А философия Валентина исходит из него.
– Но в чем же здесь дело? Что тут совершается? – недоумевал Вергилиан.
– Трудно объяснить это в двух словах. Валентин построил в своей системе ни на что не похожий мир эонов. Это своеобразно понятое учение об идеях. У Валентина, как и у Платона, земное является только отражением небесной сущности. Но Валентин пользуется платоновской философией, чтобы уничтожить ров между миром и божеством. Мир у него не случайное сцепление элементов, не гармония, а некая трагедия, разыгранная в театре вселенной. Мир существует только для того, чтобы душа претерпела положенные ей испытания, очистилась от скверны и снова вознеслась к божеству.
Вергилиан недоумевал:
– А что же станется с миром?
Дионисий лукаво улыбнулся.
– Он сгорит в огне.
Вергилиан хмурился, стараясь понять то, что открыл ему скопец. Говоря по совести, все это показалось мне пустой игрой ума. Точно люди нарочно хотели затуманить свой разум, уверить себя во что бы то ни стало, что земля, по которой они ходят, не земля, и хлеб, который они едят, не хлеб, и дом, в котором они живут и спасаются от непогоды, не дом, в какое-то отражение небес.
Едва ли Дионисий согласился бы со мной, и я не стал вмешиваться в беседу.
Скопец поднял тонкий палец и снова склонил голову набок.
– Как все возвышенно у Валентина! Куда твой Платон!
– Но не находишь ли ты, что все это так же бесплодно, как рассуждения «Пира»? – осмелился я сказать, сам страшась своей смелости.
К моему удивлению, Дионисий удостоил меня улыбкой и ответил, как равный равному:
– Зато какая необыкновенная красота!
Потом снова обратился к Вергилиану:
– Кстати, тебе не попадалась в руки «Книга гимнов» Бардезана? Стихи о душе. Он посвятил ее Антонину, когда тот еще был соправителем Септимия. По сравнению с этими стихами писания наших современных поэтов кажутся жалкой трухой.
Вергилиан был уязвлен.
– При случае прочту.
– Прочти! – повторил настойчиво Дионисий, который, очевидно, не подозревал, что разговаривает с известным поэтом. – Но я пришел сюда по поручению Лициния. Мне надо взять эту книгу и заплатить, что полагается, Транквилу за переписку трактата. А завтра снова отправляюсь в далекое путешествие.
– Куда?
– В Александрию.
– Передай мой привет Аммонию.
– Ты знаешь Аммония? Позволь же спросить твое имя.
– Кальпурний Вергилиан.
– Знаменитый поэт?
– Ты преувеличиваешь мои заслуги…
– Слышал, слышал… – смутился Дионисий. – Прости меня, что невежливо отозвался о современных стихах.
– Итак, ты отправляешься в Александрию? – задумчиво повторил Вергилиан.
– В Александрию.
– Желаю тебе счастливого путешествия. Но пускаться в путь в такое время года!
– Отсюда я отправлюсь сначала в Сирмий, из Сирмия – горной дорогой – в Коринф, а из Коринфа, может быть, успею добраться морем в Александрию. Ведь я уже тридцать лет скитаюсь из города в город. Из Антиохии в Рим, из Рима в Александрию.
– Как и я, – сказал Вергилиан.
– И чем больше я живу, и странствую, и наблюдаю, тем более убеждаюсь, что мы живем на пороге больших событий.
– Каких?
– Этого я не знаю. Но что-то витает в воздухе.
Я удивился, что еще раз слышу о каких-то переменах. Как обычно, милый Вергилиан был взволнован подобной темой разговора.
– Может быть. А пока все остается по-старому. Вожделение и страх смерти. И опасение, что разум угасает. Не находишь ли ты, что люди теперь верят во все, как дети?
– По-моему, богов всегда было слишком много на небесах.
– Я говорю даже не о богах. Верят в привидения, в магию, в чародеев. Уже забыли, что в Самосате жил Лукиан – насмешник над суевериями.
– Возможно, ты прав, и с тобой сладостно беседовать, но люди потому верят в чудесное, что человеческий разум еще не в состоянии разрешить главную проблему жизни.
– Какую?
– Для чего мы существуем на земле.
– Не разрешат ее и волшебники.
– Опять принужден согласиться с тобой. Но как жаль, что мне надо спешить! А что ты пишешь теперь? По-прежнему элегии?
– Нет, я пишу об Антонине.
– Об Антонине? Которого в лагерях называют Каракаллой?
– О нем.
– Что же ты пишешь об августе?
Вергилиан посмотрел на него, но Дионисий скороговоркой произнес:
– Да продлят боги его священные дни… Как же ты пишешь жизнеописание августа, который еще благополучно здравствует? Ведь всякое жизнеописание кончается апофеозом!
– Это не жизнеописание.
– Панегирик?
– Я не способен на писание панегириков.
– Готовишь обличение? – тихо произнес Дионисий и скосил глаза на дверь, за которой слышались голоса.
