уже голубели Адиабенские горы.
По утрам император выслушивал доклады, топая ногами на нерадивых, или диктовал письма в Антиохию. Порой подписывал, не читая, декреты, обычно смертные приговоры, которые протягивал ему с улыбкой Макрин, префект претория. Иногда Каракалла отправлялся на охоту.
Мы жили в шатрах, томясь от бездействия. Вокруг Маркиона, в палатке которого я устроился, часто собирались солдаты, и каждый вечер ветеран рассказывал под смех простодушных слушателей какую- нибудь занятную солдатскую историю. Он был начинен ими, как пирог горохом.
– Так вот, – разглагольствовал Маркион, хитро щуря стариковские глаза, – распяли однажды двенадцать разбойников около кладбища и поставили стражу у крестов, чтобы родственники не похитили тела. В ту ночь стоял на посту мой приятель Юлиан, храбрый воин. Но даже смелому человеку страшновато стоять в ночное время у кладбищенской стены, где воют мертвецы и пугают людей тени усопших. И еще у подножия крестов. Дело-то происходило в Митилене, а там, знаете, всякое бывает. Да и ночь выдалась темная и холодная. Вот Юлиан и решил, что отлучится на малое время и сбегает в соседнюю харчевню выпить чашу вина и согреться. Пошел он туда, а у трактирщицы несчастье, муж в тот день умер. Плачет вдова. Ну, мой Юлиан стал утешать ее, как умел, а чтобы покойничек не мешал им забавляться любовью, он сволок труп во двор и поставил у стенки…
Раздался дружный хохот слушателей.
– Да, – продолжал польщенный Маркион, – так они неплохо проводили время, и Юлиан совсем забыл о том, что несет стражу. А тут, как на грех, центурион пришел проверять, все ли в порядке. Видит – одного мертвеца на кресте не хватает! Очевидно, родственники сняли, чтобы похоронить несчастного как положено. Центурион тотчас догадался, что страж в таверну ушел, и решил застигнуть его на месте преступления. Тук-тук! Дубасит кулаками в дверь. Недовольная, что ей помешали, трактирщица спрашивает: «Кто там?» – «Центурион». – «Что тебе надобно?» – «Нет ли тут моего воина? Стоял на страже и отлучился. А тем временем одного распятого похитили с креста».
Всполошился наш Юлиан. За такие вещи самому можно очутиться на кресте… Мигом в окошко и во двор. Трактирщица отворила дверь начальнику, а воин, не долго думая, взвалил мертвеца на спину и помчался к кладбищу. Центурион выпил чашу-другую вина и вернулся на то место, где чернели кресты. И глазам своим не верит. Все в порядке.
Двенадцать распятых висят на крестах, и страж стоит на месте, опираясь на копье.
«Где ты был?» – спрашивает центурион. «На минуту в кусты отлучился». – «Да ведь не было одного мертвеца на кресте!» – «Это тебе показалось, – отвечает Юлиан. – Может быть, ты лишнее выпил?» – «Как показалось?! Стоял пустой крест!» – «Что же, по-твоему, покойник тоже по своим делам в кусты ходил? Такого не бывает».
Солдаты смеялись над одураченным центурионом. Маркион рассказал конец истории:
– Центурион снял шлем, погладил лоб, а потом отправился восвояси. Так и не мог сообразить, каким образом мертвец снова на крест взобрался. Странные вещи случаются в Митилене…
На другой день по лагерю пошел слух, что скоро предстоит война. Солдаты очень обрадовались, когда узнали, что у императора назначено важное совещание.
Случайно мне привелось быть очевидцем этих исторических событий. Дело в том, что именно я переписывал по приказанию Корнелина план военных действий, составленный Адвентом. Когда я закончил работу, над которой не сомкнул глаз всю ночь, явился трибун и заявил, что достопочтенный Адвент требует прислать меня к нему, чтобы одним и тем же почерком были переписаны и дополнительные объяснения к плану.
Было раннее утро. Два мрачных трибуна II Парфянского легиона привели меня на виноградник, где стоял дом, в котором временно жил император, и передали какому-то важному евнуху, велевшему мне подождать в саду. Адвент совещался с августом, но каждую минуту я мог понадобиться ему. Так сказал евнух.
Около небольшого розоватого дома пестрели цветочные грядки, только что обильно политые, судя по свежему аромату цветов, названий которых я не знал. Трибуны ушли. Я скромно стоял, не без страха ожидая, что будет дальше. Вдруг из дома вышел римлянин в красной тунике и, опираясь о перила террасы, стал смотреть на цветы. Я без труда признал в нем императора. Передо мной был человек, от единого слова которого зависела не только моя судьба, но и жизнь. По простоте душевной и потому, что я еще не привык к неумолимости римских законов, мне на мгновение пришла в голову мысль, что представляется удобный случай пожаловаться на насильное зачисление меня в легион. Впрочем, тут же я понял всю безрассудность такого предприятия.
Император был в одной короткой тунике. Бритое лицо его напоминало те лики, которые мы видели на монетах: низкий лоб под курчавыми волосами, оставленная только около ушей борода, выпяченная нижняя губа.
Император потер себе живот, как делают все люди, когда у них непорядки с пищеварением, и вдруг его взгляд упал на меня. От волнения мое сердце забилось.
Антонин нахмурил брови.
– Ты садовник?
Я проглотил набежавшую слюну и хотел ответить, что я не садовник, но в это время в дверях показалось бородатое лицо озабоченного Адвента. В руках он держал свиток и стал что-то объяснять императору, показывая ему с кривой улыбкой написанное. Антонин растерянно взглянул на папирус и удалился вовнутрь дома.
По дорожке виноградника бежали те два трибуна, что привели меня сюда, и я не знаю, чем бы все это кончилось, так как по их разгневанным лицам можно было подумать, что именно я виноват в том, что здесь очутился, но, к моему изумлению, на террасе снова появился Адвент и поманил меня пальцем. Я со страхом приблизился к нему. Мы видели его с Вергилианом в Александрии во время разгрома города, и я знал, кто меня зовет.
Он сказал старческим голосом:
– Ты и есть тот каллиграф, которого прислал Корнелин?
Я ответил, что явился сюда по распоряжению трибуна.
– Пойдем со мной. Ты пишешь превосходно. Но научен ли ты записывать скорописными знаками речи ораторов?
Мне было знакомо и это искусство.
– Тебе выпадет большая честь. Будешь записывать на военном совете речь самого императора, а потом тщательно и без единой описки перепишешь все на пергаменте в назидание потомкам…
Я так растерялся, что ни слова не мог произнести в ответ. Все окружающее казалось мне сновидением. Я уже имел случай отправить Вергилиану с одним торговцем, собиравшимся ехать в Рим, свое послание, и этот человек клятвенно обещал за десять денариев лично вручить письмо моему другу, которого нетрудно было там разыскать. Я считал дни, потребные для корабля, чтобы доплыть из Лаодикеи в Италию, и время, необходимое для приезда Вергилиана в Антиохию или хотя бы для получения ответа на мой призыв о помощи, но судьба продолжала играть мною, как уличный фокусник мячом, и я не знал теперь, что ждет меня впереди.
Когда спала жара, точно в назначенный час явились военачальники и друзья августа. Император был все в той же красной тунике. Он сидел на деревянном раздвижном кресле, какие со времен Регула положены для римских магистратов. Стремясь соблюсти видимость законности, императоры сохранили для нашего государства название республики и носили некоторые республиканские титулы; они называли себя народными трибунами и консулами, хотя никто не смел возвысить против них голос, даже сенат, растерявший в грохоте гражданских войн остатки прежнего величия. Звание римского гражданина стало пустым звуком, и люди превратились из граждан в подданных, почти в рабов, но и это уже не удовлетворяло императоров, и они требовали, чтобы в глазах окружающих чувствовались раболепство и трепет пред ними, как перед божеством. Им посвящали храмы.
Около Каракаллы стоял префект претория Опеллий Макрин. Он перебирал пальцами золотую цепь, на которой у него на шее висел серебряный символический меч – знак его должности, состоявшей в том, чтобы неукоснительно блюсти законы. По-видимому, это был очень хитрый человек, с вкрадчивым голосом, но с жестокими глазами. Мне почему-то показалось, что такой человек способен на предательство. С ним еще
