руках двоесвечник и троесвечник и крестообразно осенял ромейский корабль. Священники пели стихиры. Высокий взволнованный голос мальчика звенел в хоре гнусавых басов. Епископ был огромным и тучным человеком, с лицом, заросшим до глаз черной бородой. Иподиаконы, повязавшие себя крест-накрест орарями, казались в сравнении с ним пигмеями.
Странно меняется жизнь, когда военные обстоятельства нарушают ее мирное течение. Подобное зрелище не могло бы представиться и во сне. Но я собственными глазами видел, как епископ в сияющем облачении, в митре[23] и в саккосе[24], поднимался на корабль по веревочной лестнице, а корабельщики протягивали ему с помоста мозолистые руки, предлагая сыновью помощь. Маленький иподиакон поддерживал иерарха, как будто бы он мог справиться с тяжестью огромного архиерейского тела. За епископом поднялись остальные. Вокруг расстилалось сияющее море. Солнце ослепительным шаром стояло над головой. Вдали были видны на херсонесском берегу желтоватые башни павшего города. Черные ромейские корабли неподвижно стояли на якорях.
На помост положили красный ковер. Мы встали на него – Леонтий и я, он представитель гражданской власти, я – воинской. Заспанный Никифор Ксифий застегивал фибулу хламиды. Нас окружили другие чины и схоларии в панцирях из медной чешуи.
Епископ тяжко дышал. Опираясь на посох, он стоял перед нами и смотрел мученическими глазами на ромейских воинов. Мы тоже молчали, потому что он прибыл на корабль в сопровождении врагов христиан. Наконец, епископ скосил глаза на восковую табличку.
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа... Приветствуем прибытие ромеев в сии воды. Да продлит Господь дни христолюбивых базилевсов наших, Василия и Константина, а над врагами дарует победу и одоление и во всем благое поспешение...
Небо сделало меня свидетелем величайших событий, ужасных войн, несчастий и катастроф. При одной из этих катастроф я присутствовал на помосте «Двенадцати Апостолов». Необычайное действо разыгрывалось перед нами. Владимир предлагал мир, обещал вернуть ромеям захваченный город и всю Готию, предлагал помощь в борьбе с азийскими мятежниками, но требовал соблюдения обещаний, данных базилевсами. Они ни для кого не были тайной. За шесть тысяч варягов, посланных против Варды Фоки, базилевсы обещали отдать варвару руку Порфирогениты. Теперь он требовал соблюдения договора. В противном случае угрожал, что пошлет воинов на Истр, отзовет варягов из Азии, сотрет с лица земли несчастный Херсонес.
Маленькие глазки Леонтия забегали. Это не ночной бой. Теперь он был в привычной для него атмосфере. Уже его служители несли бронзовую чернильницу, пергамент и трости для писания, как будто могло теперь что-нибудь зависеть от тростника, а не от меча. Несдержанный на язык Никифор Ксифий шепнул мне:
– Архивная крыса!
А мне казалось, что это только странный сон. Вот все рассеется, как дым, и ничего не будет. Но по- прежнему сияло море. Ромейские корабли стояли на якоре. Иподиакон высыпал в море горячие угольки из кадила. Думая, что это пища, к ним подплыла стайка серебристых рыбок.
На другой день переговоры продолжались в Херсонесе. Ими руководил по всем правилам ромейской дипломатии магистр Леонтий Хризокефал. Дело было ответственным и важным. Ведь речь шла не о каких- нибудь пустяках, а о руке Порфирогениты. Теперь я понял, почему базилевс послал в Херсонес такого опытного и ловкого человека.
Переговоры происходили в доме убитого стратега. Владимир, окруженный своими военачальниками, сидел на скамье, покрытой куском парчи, широко расставив мощные колени, опираясь подбородком на ладонь красивой руки. На нем была белая рубаха без всяких украшений.
Один из воинов держал в руках княжеское голубое знамя с изображением трезубца. Трезубец был знаком того рода, из которого происходил князь. Его предки плавали на кораблях в северных морях. Трезубец, символ Нептуна, охранял их во время бурь.
Я смотрел на князя с любопытством. Это был человек лет тридцати, высокого роста, стройный, с широкими плечами. У него были голубые глаза, над которыми нависали дуги густых бровей, и плоский нос. Румянец играл на щеках. По обычаю варангов он брил подбородок, но оставлял длинные усы. Они были у него русые. Копну таких же волос на голове сдерживал золотой обруч. На шее висело ожерелье из золотых шариков. Я видел однажды такой шарик...
Да, это был северный Геркулес, воин, жестокий варвар, проливший столько ромейской крови, колебавший теперь основы нашего государства. В левом ухе у него я заметил серебряную серьгу, украшенную жемчужинами. Но почему он не хотел носить бороды, которая так украшает мужа и христианина?
Ненависть к этому человеку в те дни наполняла до краев мое сердце. Но пусть она никогда не ослепляет моего разума и не ослабляет моих суждений.
Мы стояли перед ним полукругом – Леонтий, я и Никифор Ксифий, херсонский епископ Иаков, нотарии. Я пожирал князя глазами. Леонтий с привычной торжественностью разложил на небольшом столике копии договоров, пергамент, письменные принадлежности. Он улыбался, употреблял в речи изысканные метафоры, которые казались мне неуместными в этой обстановке, рассыпался в любезностях, называл варвара то «новым Моисеем», то «вторым Константином», выводящим свой народ из скифского идолопоклонства. Обязанности переводчика исполнял Анастасий, предатель церкви.
Но напрасно плел магистр сети своих тончайших силлогизмов, цитировал параграфы прежних договоров, ссылался на прецеденты. Победа сделала варваров самоуверенными. Владимир не уступал. Иногда Анастасий склонялся к его уху, шептал ему что-то, глядя преданными собачьими глазами на своего нового господина. У Владимира была привычка дергать ус. Он щипал его и угрюмо слушал нашептыванья Анастасия. Один из военачальников, старик с седой бородой, сказал:
– Хитрят греки, как лисы. Пойдем, княже, на Дунай!
Владимир хищно улыбнулся, обнажив белые волчьи зубы. Плохо понимая славянский язык, Леонтий вопросительно поднял брови и посмотрел на меня.
Какие унижения приходилось испытывать ромеям! Я вспомнил, что писал Фотий, величайший патриарх, об этом народе, которого мы так презирали и ставили рядом с рабами, но который вознесся теперь на такую высоту!
«Помните ли вы рыдания, которым предавался город в ту страшную ночь, когда к нам приплыли варварские корабли?»
Да, помним и не можем забыть! Нельзя забыть поля и холмы, превращенные в кладбища, младенцев,
