актеров.
– Не надо об этом, мама. Что ты имел в виду, отец, говоря про слухи?
– Немцы не убивали семьи участников Сопротивления, настоящих или подозреваемых. Они придерживались иной тактики: пытали, чтобы получить информацию; использовали их как наживку или отправляли на принудительные работы, а женщин заставляли обслуживать офицерский корпус – твою мать, безусловно, принудили бы к этому.
– Так почему же они убили ее?.. Нет, сначала обо мне. Как я спасся?
– На заре я отправился на встречу в Барбизонский лес. Проходя мимо вашего дома, я увидел выбитые стекла, взломанную дверь и услышал детский плач. Это был ты. Я все понял, конечно же, не пошел ни на какую встречу, схватил тебя и окольными путями погнал на велосипеде в Париж.
– Несколько поздно выражать тебе мою признательность, но вернемся к тому же: почему мою… мою мать и брата убили?
– Ты называешь это не так, сынок, – поправил его Виллье-старший.
– Не так?
– Ты слишком потрясен, а потому не уловил того, что я сказал о той ночи.
– Подожди, папа! Объясни, что ты имел в виду.
– Я сказал: «расстреляли», а ты говоришь: «убили».
– Не понимаю…
– До того как немцы схватили Жоделя, один из тех, кто его прикрывал, работал курьером в министерстве информации. Мы так и не узнали об обстоятельствах, ибо Жодель совершенно спокойно относился к слухам, поскольку их было полно. Слухи распространялись в Париже мгновенно и по любому поводу: ложные, неточные и правдивые. Город был во власти страха и подозрений…
– Это я знаю, отец, – еще более нетерпеливо перебил его Жан-Пьер. – Пожалуйста, объясни мне то, чего я не понимаю. О чем вы так и не узнали, что это за обстоятельства и почему они повлекли за собой убийства, расстрелы.
– Жодель рассказал кое-кому из нас, что в руководстве Сопротивления есть человек-легенда, о ком говорят лишь шепотом и чье имя хранится в глубочайшей тайне. Жодель, однако, утверждал, что знает, кто это, и если сведения его точны, то «человек-легенда» вовсе не герой, а предатель.
– И кто же это был? – спросил Жан-Пьер.
– Жодель так и не назвал его. Однако он все же сказал, что это генерал французской армии, но таких десятки. Жодель утверждал, что если он прав, то немцы нас расстреляют, как только мы раскроем имя генерала. Если же он не прав и кто-то из нас попытается скомпрометировать этого человека, Сопротивление сочтет нашу группу ненадежной и перестанет нам доверять.
– И что же он собирался делать?
– Он решил пристрелить этого человека, если все подтвердится, и клялся, что может это сделать. И мы по сей день уверены, что этот предатель каким-то образом узнал о подозрениях Жоделя и отдал приказ уничтожить твоего отца и его семью.
– И это все? Ничего больше не было?
– То были страшные времена, сынок, – сказала Катрин Виллье. – Неверное слово, неприязненный взгляд или жест могли повлечь за собой немедленный арест, заключение в тюрьму и даже, случалось, депортацию. Оккупанты, особенно честолюбивые офицеры среднего звена, отличались крайней подозрительностью: они подозревали всех и вся. Каждая удача Сопротивления приводила их в ярость. Опасность грозила всем. С таким адом несравнимы даже самые мрачные фантазии Кафки.
– И до сегодняшнего вечера вы не видели Жоделя?
– Если бы мы его и увидели, то не узнали бы, – ответил Виллье-старший. – Я и сейчас с трудом опознал труп. Годы, конечно, меняют человека, но это же сущий скелет: он наполовину усох и стал ниже ростом, а лицо сморщилось в кулачок, как у мумии.
– А вдруг это не он, отец?
– Нет, это Жодель. Глаза у покойника были открыты, и они синие-синие, как безоблачное небо Средиземноморья… Твои точь-в-точь как у Жан-Пьера.
– У Жан-Пьера? – тихо повторил сын. – Это вы так назвали меня?
– Вообще-то это имя твоего убитого брата, – сказала Катрин, – но бедный малыш погиб, поэтому мы и назвали тебя так в память о Жоделе.
– Значит, вы хорошо относились к нему…
– Мы понимали, что никогда не сможем заменить тебе родителей, – поспешно продолжала Катрин, – но старались, как могли. В завещании мы объяснили все, что случилось, но до сегодняшнего вечера нам не хватало духа рассказать тебе об этом. Мы ведь очень любим тебя.
– Ради бога, перестань, мама, не то я расплачусь. Да может ли кто-нибудь желать лучших родителей, чем вы? Чего мне не дано узнать, того я и не узнаю, но вы навсегда останетесь для меня родителями, не забывайте об этом.
Телефон зазвонил так неожиданно, что они вздрогнули.
– У репортеров ведь нет этого номера? – спросил Жюльен.
– Надеюсь, нет, – ответил Жан-Пьер, потянувшись к трубке. – Его знаете только вы, Жизель и мой агент, даже моему адвокату и, уж конечно, владельцам театра он неизвестен… Да? – откликнулся он гортанным голосом.
– Жан-Пьер? – Это была его жена.
– Да, дорогая.
– Я сомневалась…
– Я тоже, потому и изменил голос. Со мной мама и папа, я вернусь домой, как только разойдутся газетчики.
– Тебе нужно вернуться немедленно.
– Что случилось?
– Пришел один человек…
– В такой час? Кто же это?
– Один американец, он хочет поговорить с тобой о том, что произошло сегодня.
– Сегодня… здесь, в театре?
– Да.
– Думаю, тебе не стоило его впускать, Жизель.
– Боюсь, у меня не было выбора. С ним – Анри Брессар.
– Анри? Какое отношение может иметь случившееся к Ке-д’Орсе?[15]
– Слыша наш разговор, Анри улыбается со свойственным дипломатам шармом, но он не скажет мне ничего, пока ты не приедешь… Не так ли, Анри?
– Конечно, так, милая Жизель, – донесся до Виллье его голос. – Я сам знаю очень мало или почти ничего.
– Ты слышал, дорогой?
– Да. А что американец? Хам? Ответь «да» или «нет».
– Совсем напротив. Хотя, как сказали бы вы, актеры, в глазах у него «Священное пламя».
– А как насчет папы и мамы? Они тоже должны приехать?
Жизель Виллье спросила об этом своих нежданных гостей.
– Несколько позже, – громко сказал человек с Ке-д’Орсе. – Мы поговорим с ними позже, Жан-Пьер, – добавил он еще громче. – Не сегодня.
Актер и его родители вышли через центральный подъезд, тогда как сторож сказал прессе, что Виллье скоро выйдет через артистический.
– Расскажешь, в чем дело, – попросил Жюльен сына. Расцеловавшись с ним, он и Катрин направились к одному из двух такси, вызванных по телефону из театра.
Жан-Пьер сел во второе и дал шоферу свой адрес возле парка Монсо.
Вступление было кратким и тревожным. Анри Брессар, первый секретарь министерства иностранных дел Франции и близкий давний друг Виллье-младшего, спокойно заговорил, указав на своего
