соответствующей литературой на немецком языке. Завтра он обойдет книжные магазины в немецкой колонии. Какие-то конкретные работы ему не нужны: ведь главное для него – разобраться в терминологии. Впрочем, все это – лишь малая толика того, что предстоит ему сделать в связи с полученным им заданием.
Затем мысли его обратились к Уолтеру Кенделлу. Кенделл или уже в Буэнос-Айресе, или прибудет сюда в течение ближайших часов. Бухгалтер покинул Соединенные Штаты примерно в то же самое время, что и он, но самолет, на котором Кенделл летел из Нью-Йорка, следовал более коротким маршрутом и делал в пути значительно меньшее число остановок.
Сполдинг раздумывал, стоит ли ехать сейчас в аэропорт, чтобы на месте узнать что-либо о Кенделле. Если бухгалтер не прибыл еще, его можно было бы подождать прямо там, в аэропорту, а если он уже в городе, то было бы проще поискать его в отелях. Баллард сказал, что приличных гостиниц в Буэнос-Айресе не более трех-четырех.
Однако ему никак не улыбалась перспектива посвятить этому пройдохе слишком уж много времени – сверх того, что диктуется необходимостью. Кенделл, понятно, не будет в восторге, встретившись неожиданно для себя в Буэнос-Айресе с Дэвидом: ведь он еще не просил Свенсона отправлять сюда Сполдинга. Бухгалтер, несомненно, потребует объяснений, причем захочет знать больше того, что Дэвид желал бы ему сообщить. А затем, возможно, забросает разгневанными телеграммами бригадного генерала, который и без того пребывает в расстроенных чувствах.
В общем, он ничего не выиграет, если разыщет Кенделла раньше, чем тот ожидает увидеть его здесь. Только поставит себя в сложное положение.
Ему и так есть чем заняться: нужно свести все концы воедино. Будет намного лучше, если он возьмется за это один.
Дэвид, с бутылкой виски в руке, вернулся в гостиную, служившую одновременно и кухней, и достал из холодильника поднос со льдом. Приготовив себе питье, он взглянул на двойную дверь, за которой скрывался дворик. Было бы неплохо в этот летний январский вечер посидеть там немного в тишине и покое, наслаждаясь легким бризом, дующим с моря на Буэнос-Айрес.
Расположившись под фруктовым деревом, сквозь густую листву которого пробивались оранжевые лучи предзакатного солнца, Дэвид откинулся блаженно на стуле и вытянул ноги. Он прекрасно понимал, что если на секунду закроет глаза, то сон сморит его, и тогда он проспит бог знает сколько. Долгий опыт оперативной работы приучил его хотя бы немного поесть перед сном.
Правда, еда как таковая давно уже перестала быть для него источником наслаждения, и в продуктах питания он видел теперь лишь средство пополнения своих энергоресурсов. Он не знал точно, станет ли когда-либо вновь получать удовольствие от еды. И вообще удастся ли ему вернуться к тому образу жизни, от которого давно отказался. Впрочем, в том, что касается продовольствия, жилья и комфорта, с Лиссабоном не смог бы сравниться ни один из крупнейших городов ни в Северной Америке, ни в Европе, за исключением одного лишь Нью-Йорка. И вот сейчас он в Южной Америке. В городе, который словно нарочно демонстрирует всем и каждому безусловную роскошь – и не только по меркам сегодняшнего дня.
Но для него Буэнос-Айрес – лишь поле битвы, такое же, каким были недавно северные районы Пиренейского полуострова. Такое же, как Баскония и Наварра… Холодные ночи в Галисийских горах. Мертвящая тишина в глухих лощинах. Засады на несших патрульную службу немецких солдат, которых предстояло убить…
Столько было всего! Того, о чем не хотелось бы вспоминать. Дэвид приподнял голову со спинки стула, поднес ко рту стакан с виски и, сделав большой глоток, снова откинулся назад. В листве дерева заверещала встревоженно какая-то птица, раздраженная, как решил он, его вторжением на ее территорию. Это напомнило Дэвиду о том, как он прислушивался внимательно к таким же вот птахам, когда находился в Северной Испании. Они заранее извещали его взволнованным щебетом или свистом о приближении людей, которых он еще не видел. Научившись со временем различать малейшие оттенки в характере издаваемых ими звуков, он начал – или думал, что начал, – определять по поднимаемому ими шуму численность направлявшихся в его сторону вражеских солдат, совершавших свой каждодневный обход территории.
Однако вскоре Дэвид понял, что это не он взволновал пичужку: по-прежнему вереща, только еще энергичнее и тревожнее, она перепорхнула с нижней ветки на верхнюю, так и не взглянув на него.
Раз дело не в нем, значит, в ком-то другом.
Сквозь полуприкрытые веки Дэвид посмотрел осторожно вверх, по ту сторону дерева. Он не шевелился, делая вид, что совсем разомлел и вот-вот погрузится в сон.
Четырехэтажное здание завершалось слегка покатой коричнево-красной черепичной крышей. Большинство окон на верхних этажах были открыты, открывая доступ бризу, дувшему со стороны Рио-де- Ла-Платы. До слуха Дэвида доносились обрывки негромкого разговора, приглушенного расстоянием. Спокойного, без резких, повышенных нот. Ничего, что могло бы вызвать тревогу. В Буэнос-Айресе этот час – время сиесты, как успел сообщить Дэвиду Баллард. Ничего общего с полуденным отдыхом в Риме или с ленчем в Париже. По понятиям всего остального мира, обедали в Би-Эй очень поздно: в десять, в половине одиннадцатого, а то и в полночь, что тоже случалось нередко.
Обитатели жилого дома в Кордобе никак не могли потревожить продолжавшую верещать птицу. Казалось бы, пора и успокоиться. Но что-то не давало ей, однако, покоя.
Наконец Дэвид понял причину охватившего птаху волнения.
На крыше затаились два человека. Хотя эти типы и прятались за ветвями плодового дерева, тем не менее их силуэты проглядывали сквозь листву.
Лежа на черепице, они смотрели вниз. Смотрели, он был уверен, на него.
Отметив для себя положение толстой ветви, отходившей от ствола чуть ли не под прямым углом и в какой-то мере служившей ему прикрытием, он притворился, будто заснул. Голова покоилась на плече, рука со стаканом почти касалась земли.
Уловка удалась, теперь он мог разглядеть их получше. Не слишком хорошо, но достаточно, чтобы заметить, как блеснул в лучах солнца винтовочный ствол. Оружие лежало под рукой человека, находившегося справа. Никто не стал поднимать винтовки и, соответственно, целиться из нее. Она покоилась мирно, никому и ничем не угрожая.
И от этого веяло, как подумалось Сполдингу, чем-то особо зловещим. Он ощущал примерно то же, что чувствует приговоренный к смертной казни заключенный, стоя перед расстрельным взводом. Солдаты, зная, что перепрыгнуть через тюремную стену и скрыться от них арестанту никак не удастся, не спешат привести в исполнение приговор: времени впереди предостаточно, и они успеют еще вскинуть ружья и выстрелить.
Дэвид решил продолжить игру. Приподняв слегка руку, он выронил стакан с остатками виски. Звон разбитого стекла «пробудил его ото сна». Сполдинг встряхнул головой и потер глаза. Откинув при этом, словно случайно, голову назад, он взглянул на крышу. Находившиеся там люди поползли, прижимаясь к черепичному покрытию, вверх по скату. Стрельбы не будет. Во всяком случае, в данный момент никто уж не станет открывать по нему огонь.
Он поднял с земли осколки разбитого стекла, не торопясь встал со стула и направился устало в квартиру с видом человека, раздраженного своей неловкостью. Боясь переиграть, он старался вести себя как можно естественней.
Но, войдя в дом, Дэвид быстро выкинул осколки стакана в мусорную корзину и пробежал в спальню. Там он открыл верхний ящик бюро, откинул несколько носовых платков и достал револьвер.
Дэвид засунул его за пояс, взял со стула пиджак и, надев его, проверил, не видно ли из-под него оружия.
Затем прошел в гостиную и осторожно открыл входную дверь.
Увидев лестницу, он чертыхнулся про себя, помянув недобрым словом архитектора, построившего это здание на Авенида-Кордоба, а заодно и выразив свое недовольство по поводу того, что в Аргентине не испытывается недостатка в деловой древесине. Воск, которым до блеска натерли ступени, не мог скрыть того бесспорного факта, что лестницу соорудили еще в стародавние времена. А это значило, что она почти наверняка отчаянно скрипела.
Закрыв за собой дверь, Сполдинг подошел к лестнице и ступил на первую ступень.
Она застонала протяжно, словно несмазанная дверь в захудалой антикварной лавчонке.
