~ ~ ~
В тридцать два года Беннет становится в Леоминстере профессором с докторской степенью. Он на пике своих возможностей. На его работы ссылаются на крупных международных конференциях, он получил приглашения на работу из Чикаго и Принстона, его еженедельно приглашает старый однокашник по аспирантуре Ральф Дженкинс, возглавляющий теперь физический факультет в Стенфорде. У Беннета бессонница. Но эта бессонница не связана ни с перевозбуждением, ни с успехом. Он просыпается среди ночи с таким ощущением, будто ему хочется вылезти из собственной кожи; он встает, пытается читать, что-то делать при свете металлического фонаря за окном. Кожа бурлит пузырьками. Жизнь Беннета — 500-ваттная лампа в тесном черном ящике. Он высыхает изнутри, и кожа просто отзывается на это первой. Он не думает о любви. Ему просто нужен кто-то, кто успокоит кожу и даст заснуть.
Он ухаживал за женщинами, но без результата. Он сидел с ними в ресторанах, вел разговоры, но не мог себе представить прикосновения к ним.
Три месяца он встречался с женщиной по имени Дженнет, учительницей. Она была умна, и Беннету приятно было с ней беседовать. Беннет, я тебя люблю, сказала она на третий месяц их встреч, но не могу видеться с тобой и в субботу, и в воскресенье. По субботам я вожу на занятия мистера Пипса. Мистером Пипсом звали ее скотчтерьера. Беннет посмотрел на Дженни с таким недоумением, что она засмеялась. Милый, ты, я вижу, подумал, будто я тебя не люблю. Нет, я люблю тебя. Я люблю тебя, мистера Пипса, маму и свой дом — в этом порядке.
Дженнет научила Беннета завязывать шнурки двойным узлом, чтобы они не развязывались сами.
~ ~ ~
Беннет сидел на мысу над Чезапиком, глядя на воду. Он сюда приезжал уже несколько месяцев, с тех пор, как ездил навестить Флориду. Услышав, что она умирает, он немедленно бросился в Мемфис и там два дня просидел в гостиной у родителей, погрузив лицо в ладони и не находя в себе сил поехать в больницу, где она лежала.
Он сидел над бухтой, ни о чем не думая, ощущая кожей прохладную темноту ночи. Ночь выдалась исключительно темной, а вода была тише затаенного дыхания, и когда глаза постепенно привыкли к темноте, Беннет увидел фантастическое зрелище: бриллианты в воде. Отражения звезд в бухте. Иногда легкая рябь тревожила черный ковер, может быть, от проплывшей рыбы, и звезды слипались и расходились снова.
Он сидел так, зачарованный, где-то час, а потом показался рыщущий луч фонарика и послышались голоса двух женщин. Они заблудились и не могли найти песчаную тропу, у начала которой оставили машину. Беннет знал дорогу. Они втроем пошли по тропе гуськом, шаги глухо отдавались в песке. Всех троих завораживали светлые точечки в воде, и это создавало молчаливое единение.
Одной из двух женщин была Пенни. Дойдя до машин, они с Беннетом обменялись телефонами. Это не было ухаживание или заманивание. Они просто чувствовали, что никто из них, быть может, второй раз не увидит такого вечера, и эта ночь их как-то соединила или объединила. Она быстро записала номер в слабом свете фонаря. Беннет не видел ее лица.
Через две недели она позвонила. Она работала вторую половину дня в одном кредитном бюро в Вашингтоне. Он не хочет с ней встретиться и выпить после работы? Да.
Он с самого начала был ей нужен, и эта ее тяга притянула его к ней. Ей было двадцать пять. Родители ее были в разводе. Она была художницей. Она каждый день работала у себя в мастерской до полудня, когда начинал меняться свет, а тогда уходила на работу в свое кредитное бюро. Жила на очень малые деньги.
Второй раз они встретились в открытом кафе под названием «Тиволи» возле Дюпон-серкл. В кафе стояли пять пластмассовых столиков с белыми железными стульями и петуньи в ящиках. Была еще ведущая внутрь зеленая дверь с массой бронзы и надписью «Добро пожаловать в Лукарно».
Был влажный июльский вечер. Оба они были покрыты испариной. Пенни была блондинкой с легким светлым пушком на теле, и испарина сверкала у нее на лице и на шее. Они сели за пустой столик, вспомнили вечер в Чезапике.
Она была светлокожая и хрупкая, волосы у нее светились. На ней была безрукавка, открывавшая веснушки на белизне кожи. И глаза ее смотрели далеким и грустным взглядом, даже когда она улыбалась.
Они заказали лимонад — Пенни ничего алкогольного не пила. У нее мать была алкоголичкой. Поэтому они пили лимонад. Беннет сказал, что хотел бы запомнить все подробности той ночи в бухте — тишину, ощущение воздуха, изгибы берега. Она рассмеялась и рассказала ему историю про Дега, который был поборником рисования по памяти. В идеальной школе живописи Дега мольберты учеников-первогодков должны были располагаться на первом этаже, где находилась модель. Ученики второго года обучения располагались бы на втором этаже, третьего года — на третьем. Им надо было бы сбегать по лестнице, рассматривать натуру, потом бежать обратно вверх и писать, что запомнили. Чем дольше учился бы художник, тем дольше от него требовалось помнить последнее впечатление от модели. Она снова рассмеялась. У нее был музыкальный смех. Она стала рассказывать истории из жизни других художников, Тарбелла, Сарджента и Кэссэта, будто работала у них в мастерских. Время летело незаметно. Про обед они забыли.
Он заметил, что она редко на него смотрит. Она глядела на свой бокал лимонада, в блокнот на столе, на улицу. Даже говоря с Беннетом, она не встречалась с ним взглядом. Зато он на нее смотрел и думал, что такой прекрасной женщины в жизни не видел.
Она случайно обмолвилась, что приехала на метро. У нее машина была в ремонте — нужна новая коробка, а это дорого. Он смутил их обоих, неожиданно предложив одолжить деньги у него. Просто вырвалось. После неловкой паузы она поблагодарила и сказала, что сама справится.
Около одиннадцати она сказала, что ей пора домой. И разрешила ему проводить ее до станции подземки.
Они стали перезваниваться по вечерам. Пенни не любила свою работу в кредитном бюро. У нее там был низкий статус, потому что она работала всего полдня. Ей платили минимальную зарплату и обращались с ней пренебрежительно. Но это была единственная работа на полдня, которую Пенни удалось найти. Утро ей было нужно для живописи.
Она писала картины с детства. В семнадцать лет, в последнем классе, она убежала из дому из Питтсбурга, осела в Вашингтоне и встретила Джереми Гонта. Гонт был мастером живописи, придерживающимся классической традиции. Она писала в его мастерской уже семь лет. Гонт учил примерно с дюжину учеников. Многие из них уже смогли выставить свои полотна и продать за хорошую цену.
Беннет освободил себе утренние часы, чтобы смотреть, как работает Пенни, а в полдень возвращался проводить занятия. Мастерская располагалась на забитой улице в Сильвер-спрингз — большая просторная комната с потолком на высоте двадцати футов и огромными окнами, выходящими на север. Дом был старый, половицы в нем потрескивали. В воздухе висела угольная пыль и запах скипидара. Повсюду попадались вазы, сухие цветы, фарфоровые фигурки, складки ткани — антураж для натюрмортов. Беннет садился на стул у задней стены и смотрел на работу Пенни и ее коллег. Он наблюдал, как она изучает свою модель, как выбирает цвета и как хмурится, как склоняет голову, разглядывая работу. Посреди работы она делала перерыв, подходила к Беннету и улыбалась, ничего не говоря. Они выходили из мастерской и медленно шли скрипучим коридором мимо старого лифта с открывающейся вручную дверью. По вторникам и пятницам приходил Гонт критиковать работы. Приземистый, бородатый, лет пятидесяти, Гонт подходил к каждому мольберту, бросал несколько слов и шел к следующему. Ученики ловили эти слова, затаив дыхание.
Через месяц Беннет увидел один портрет работы Пенни. Это была тонкая пастель, изображающая
