Инстанция буквы в бессознательном (сборник)

противоположную: вот истинный образец в сложном жанре.

Но нас сложно настолько одурачить, и все это звучит лишь насмешкой над речью Джонса в защиту восстановления равенства естественных прав (ему остается разве что закончить ее словами из Библии: «Бог сотворил их, мужчину и женщину»). Что же он действительно выиграл, нормализовав функцию фаллоса как частичного объекта, если ему тем не менее, необходимо ссылаться на присутствие фаллоса в теле матери как внутреннего объекта (а данный термин исходит из фантазмов, открытых Мелани Кляйн), и если он не может отделиться от доктрины по-

следней, соотнося эти фантазмы с возвратом к границам раннего детства, формирования Эдипова комплекса?

Мы не ошибемся, возобновив изучение проблемы с вопроса о том, что внушило Фрейду очевидный парадокс его позиции. Ведь приходится признать, что Фрейд лучше, чем кто-либо, распознавал порядок открытых им феноменов бессознательного и что отсутствие достаточно ясного понимания свойства этих феноменов обрекает его последователей на более или менее серьезные заблуждения.

Именно на этом основан наш принцип толкования творчества Фрейда, которому мы следуем уже семь лет, — и те результаты, к которым мы пришли: прежде всего то, что при всяком объяснении аналитического феномена необходимым представляется понятие означающего в той мере, как оно противостоит понятию означаемого в современном лингвистическом анализе. Фрейд не мог основываться на данных понятиях структурной лингвистики, появившейся после него, но, как мы считаем, открытие Фрейда приобретает свою рельефность в том, что ему пришлось предвосхитить эти ее формулировки, хотя исходит оно из той области, где нельзя было надеяться на ее главенство. Напротив, именно открытие Фрейда придает оппозиции означающего и означаемого действенную значимость, что подразумевает активность означающего в определении воздействий, в которых само означиваемое несет на себе его печать и преобразуется в результате такого захвата в означаемое. И тогда захват означающим становится новым измерением человеческого состояния, поскольку говорит не только человек, но в человеке и посредством человека говорит оно, и человеческая натура оказывается сотканной из взаимодействий структуры языка, для которой он становится материалом, и отношения речи, таким образом отражающимся в нем помимо всего того, что могла уловить психология идей.

Итак, мы можем сказать, что последствия открытия бессознательного не были даже предугаданы в теории, когда его сотрясающие эффекты уже дали себя почувствовать в гораздо более широкой области праксиса, чем это пока оценивают, — даже в их виде отступлений.

Уточним, что само выделение связи человека с означающим не имеет ничего общего с «культуралистской» точкой зрения, в обычном смысле этого слова. Такую точку зрения в спорах о фаллосе предвосхитила, например, Карен Хорни своей позицией, расцененной Фрейдом как феминистская. Не идет здесь речи и об отношении человека к языку как социальному феномену, ни о чем-либо подобном пресловутому идеологическому психоге-

незу, вовсе еще не преодоленному категоричным использованием понятия совершенно метафизического, хотя и скрывающегося за принципом апелляции к конкретному, и носящего нелепое название аффекта.

Речь здесь идет о необходимости обнаружить в законах, правящих на той другой сцене (eineandereSchauplatz), которую Фрейд в связи со снами относит к сфере бессознательного, воздействия, обнаруживающиеся на уровне цепи материально изменчивых элементов, которые составляют язык: воздействия, детерминированные двойной игрой комбинации и субституции в означающем, соответственно двум образующим означаемого — метонимии и метафоры; воздействия, детерминирующие установление субъекта. Такая попытка намечает топологию, в математическом смысле слова, без которой, как вскоре оказывается, невозможно даже обозначить структуру симптома, понимаемого аналитически.

Оно говорит в Другом, сказали бы мы, обозначив Другим само место, всплывающее при всяком использовании речи в любом отношении, в которое он вступает. Если оно говорит в Другом, слышит ли это ухо субъекта или нет, но именно здесь субъект, в силу логического предшествования всякому появлению означаемого, занимает отведенное ему означающее место. Открыв то, что выражает субъект на этом месте, то есть в бессознательном, мы сможем понять, ценой какого раскола (Spaltung) он себя так-то конституировал.

Здесь фаллос высвечивается в его функции. В теории Фрейда фаллос не фантазм, если видеть в этом воображаемый эффект. Как таковой не является он и объектом (частичным, внутренним, хорошим, плохим и т. д…), в той мере как данным термином стараются определить реальность, на которую направлен интерес в отношении. Еще меньше является он символизируемым им органом, пенисом или клитором. И не без оснований Фрейд ссылается здесь на призрачность (simulacre), которой он был для Древности.

Ведь фаллос — означающее, функция которого в интрасубъек-тивном хозяйстве анализа, приподнимает завесу над его функцией в мистериях. Ведь это означающее, призванное обозначить всю совокупность эффектов означаемого, в той мере как означающее их обуславливает своим присутствием означающего.

Изучим теперь эффекты такого присутствия. Прежде всего они вытекают из искажения потребностей человека фактом того, что он говорит, а именно, чем больше его потребности подчиняются запросу, тем более отчужденными они к нему возвращаются. Это не следствие его реальной зависимости (не ищите здесь ту паразитическую концепцию, которая представлена понятием зависимости в теории невроза), — но эффект претворения в означающую форму как таковую и эффект того, что передается сообщение с места Другого.

То, что отчуждается таким образом от потребности, составляет Urverdrangung(правытеснение) из предполагаемой невозможности выразиться в запросе, но появляется в своего рода выбросе — в том, что наличествует у человека в качестве желания (dasBegehren). Феноменологии, развивающейся на базе аналитического опыта, свойственно вскрывать в желании парадоксальный, девиантныи, неустойчивый, эксцентрический, даже скандальный характер, отличающий желание от потребности. И этот факт слишком убедителен, чтобы не быть вечно навязываемым моралистам, в высшем смысле этого слова. Казалось бы, фрейдизм изначально должен придавать этому факту соответствующий статус. Но, как это ни парадоксально, психоанализ оказался во главе полного обскурантизма, совершенно отрицающего факты в идеале теоретического и практического сведения желания к потребности.

Вот почему нам необходимо четко определить этот статус, исходя из запроса, характерные свойства которого по сути ускользают в понятии фрустрации (термин, никогда не употреблявшийся Фрейдом).

По своей природе, запрос относится не к удовлетворениям, к которым он апеллирует. Он является запросом присутствия или отсутствия. Первоначальное отношение к матери, неся в себе Другого, это прекрасно выявляет — и поместить его следует по эту сторону потребностей, которые он может пресытить. Уже в этом отношении Другой конституируется как имеющий «привилегию» удовлетворять потребности, т. е. он наделяется властью лишить потребности того единственного, посредством чего они могут быть удовлетворены. Эта привилегия Другого очерчивает, таким образом, радикальную форму дара того, чем он не обладает и что можно назвать его любовью.

Таким образом запрос снимает (aufiebt) своеобразие всего, что может быть допущено как воплощение его в доказательство любви, а удовлетворения, получаемые запросом для потребности, унижаются {sichemiedrigt) до того, чтобы стать лишь крахом запроса любви (все это прекрасно выявляет психология ухода за новорожденным, которой придерживаются наши аналитики-няньки).

Тогда возникает необходимость, чтобы упраздненное здесь своеобразие вновь появилось по ту сторону запроса. Там оно вновь,

действительно, и появляется, но сохраняя структуру, которую таит в себе безусловность запроса любви. В результате оборачивания, которое не есть простое отрицание отрицания, мощь полной утраты возникает из осадка от изглаживания. Безусловность запроса желание замещает «абсолютным» условием: в такое условие разрешается то, что в доказательстве любви не признавало удовлетворения потребности. И поэтому желание не аппетит к удовлетворению, не запрос любви, но разность от вычитания первого из второго, собственно, феномен их раскола (Spaltung).

Понятно, как сексуальное отношение занимает такое замкнутое поле желания и исполнит там свою