Я в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954/55).

накладывать вещи друг на друга и сопоставлять их отпечатки, чтобы мало-помалу составить себе представление об однородном во всех направлениях пространстве трех измерений. Эти три измерения — их приносите вы с вашим символическим миром.

Несоизмеримость иррационального числа дает инертным воображаемым построениям, которые сводятся к операциям, подобным тем, что влачат еще свое существование в первых книгах Евклида, новую жизнь. Вспомните, с какими предосторожностями приподнимают треугольник, чтобы затем, убедившись в его неподвижности, наложить его на себя самого. Именно эта операция вводит вас в геометрию, именно здесь виден еще след ее пуповины. На самом деле самым существенным во всех евклидовых построениях как раз и является этот факт применения к себе самому чего-то такого, что является, в конечном счете, всего лишь следом — даже не следом, а просто ничем. И вот почему так страшно, в момент, когда след этот оказывается усмотрен, заставлять его выполнять действия в пространстве, к встрече с которым он не готов. На самом деле, именно здесь заметно лучше всего, до какой степени реальность, о которой у нас идет речь, обязана своим возникновением символическому порядку.

Точно так же и образы субъекта, с которым имеем мы дело в анализе, скреплены в каких-точках своих, подробно обивочной ткани на мебели, с текстом его истории и включены в символический порядок, куда вводится субъект в тот отличающийся сколь угодно высокой степенью слитности момент первоначального взаимодействия, который нам, в качестве своего рода остатка Реального, приходится допустить. Уже в тот момент, когда возникает у человеческого существа отмеренный тактом первого крика новорожденного и его прекращения ритм противопоставления, заявляет о себе нечто такое, что является в символическом порядке действенным механизмом.

Все, кому случалось наблюдать за детьми, прекрасно знает, что любой удар, толчок или пощечина воспринимаются ими совершенно по-разному, в зависимости от того, получены они

случайно или носят характер наказания. При первой, самой ранней возможности — прежде даже, чем фиксируется собственный образ субъекта, первичный образ собственного Я, его структуру определяющий, — установленной оказывается та символическая связь, которая и вводит в мир само измерение субъекта, связь, способная создать реальность иную, нежели та грубая реальность, что представлена бывает взаимодействием двух масс или столкновением двух шаров. Воображаемый опыт вписывается в регистр символического порядка раньше, чем вы можете себе представить. Все, что происходит на уровне объектного отношения, получает структуру, обусловленную собственной, особой историей данного субъекта, — именно это и делает анализ, равно как и перенос, возможным.

3

Мне остается рассказать вам о том, какова же роль собственного Я субъекта в анализе, строящемся, как и положено, вокруг речевого обмена. Именно этим я в следующий раз и займусь.

Поскольку сегодняшнее занятие, возможно, показалось вам суховатым, я обращусь к литературному произведению, чьи коннотации здесь в качестве примера просто напрашиваются. Пройдя через символизацию, собственное Я оказывается лишь одним из множества имеющихся в предметном мире объектов, но в то же время обладает оно и собственной очевидностью, на что есть основательные причины. Дело в том, что между нами самими и тем, что мы называем нашим собственным Я, существует теснейшая связь. В его реальных точках крепления мы вовсе не наблюдаем его в форме какого-то одного образа.

Если есть что-то, что действительно демонстрирует нам, насколько проблематичен присущий собственному Я характер призрака, то это реальность двойника, больше того — возможность самой иллюзии двойника. Одним словом, воображаемая идентичность двух реальных объектов подвергает функционирование собственного Я серьезному испытанию, что и дает мне повод открыть следующее занятие некоторыми соображениями по поводу литературного персонажа, известного под именем Сосикл.

Персонаж этот родился не одновременно с легендой об Амфитрионе, а позднее ее. Именно Плавт впервые ввел его в качестве нарицательного комического двойника, этого великолепнейшего из рогоносцев — Амфитриона. Легенда эта продолжала развиваться веками и дала свои последние всходы у Мольера — не последние, впрочем, так как был еще один двойник, в восемнадцатом веке, немецкий, мистического характера, напоминающий своего рода Деву Марию, и была еще чудесная пьеса Жироду, чьи трогательные нотки выходят далеко за рамки виртуозности чисто литературной. Перечитайте все это к нашей следующей встрече.

Поскольку сегодня мы с успехом изучили небольшую схему механического характера, будет естественно, если для иллюстрирования теоретической разработки анализа в символическом регистре я обращусь к модели драматической. Воспользовавшись Амфитрионам Мольера, я попытаюсь продемонстрировать вам то, что, подражая слегка названию недавно вышедшей книги, можно было бы назвать приключениями — или, если хотите, злоключениями — психоанализа.

1 июня 1955 года.

XXI. Двойник

Муж, жена и бог.

Жена как предмет обмена.

Я, указывающий тебе на дверь.

Раздвоения невротика.

Кто прочел Амфитриона?

Сегодня речь пойдет о Я. К вопросу о Я мы подходим в этом году с иной стороны, нежели в прошлом. В прошлом году Я интересовало нас в связи с проблемой переноса. В этом году мы пытаемся рассмотреть его по отношению к символическому порядку.

Человек живет в среде языкового мира, где имеет место явление, которое зовется речью. Мы считаем, что именно в этой среде анализ имеет место. Если среду эту не удается правильно разграничить с другими, также существующими — средой Реального, средой призраков воображения, — то анализ либо склоняется к вмешательству, посягающему на Реальное (ловушка, в которую попадаются редко), либо, наоборот, делает недолжный, по нашему мнению, акцент на Воображаемом. Рассуждая таким образом, мы и пришли, слово за слово, к мольеровскому Амфитриону.

1

Именно Амфитриона и имел я в виду, когда в беседе с нашим гостем Морено заметил ему, что наша жена обязательно должна время от времени обманывать нас с Господом Богом. То была одна из тех лаконичных формул, которыми в словесном турнире не грех бывает воспользоваться. И она заслуживает, безусловно, какого ни на есть комментария.

Вы догадываетесь, конечно, что если функция отца имеет в аналитической теории столь решающее значение, то происходит это в силу ее многоплановости. У нас уже была возможность на примере Человека с волками увидеть, в чем отличие отца символического — того, что я называю именем отца, — от отца воображаемого, соперничающего, ввиду телесной