существованию достаточно жизни, чтобы сделать из него представительную, характерную для определенной исторической эпохи фигуру. Я показал, наконец, что Гейне в создании этой фигуры не одинок, указав на Плохо прикованного Прометея Андре Жида с его Мелионером.
Для нас было бы интересно на этом детище Жида несколько задержаться. Мелионер — это Зевс в роли банкира. Персонаж этот — создание более чем удивительное. Когда мы об этом произведении Жида вспоминаем, оно чаще всего оказывается в тени прославленных его Палюд, чьим своего рода двойником оно, по сути дела, является. В обоих действует один и тот же персонаж. Множество черт в обоих произведениях оказываются для него общими. Как бы то ни было, Мелионер ведет себя с ближними в высшей степени необычным образом — недаром здесь-то и возникает на наших глазах идея произвольного, ничем не обусловленного поступка.
Зевс-банкир совершенно не способен вступить с кем бы то ни было в отношения обмена подлинного и аутентичного. Дело в том, что он отождествляется здесь с абсолютным всемогуществом, с тойстороной чистого означающего, которая деньгам свойственна и которая решительно ставит под вопрос существование любого возможного значимого обмена. Чтобы выйти из одиночества, он не находит ничего лучше следующего способа. Он выходит на улицу, в одной руке держа конверт с банкнотой в пять тысяч франков — для того времени сумма немалая, — а в другой, если можно так выразиться, пощечину. Затем он конверт роняет. Некий встречный любезно поднимает конверт и подает ему. Л/е/шомер предлагает ему написать на конверте чье-либо имя и адрес. После чего он отвешивает ему пощечину, и притом — недаром же он Зевс — пощечину нешуточную: оглушительную и весьма болезненную. Далее банкир удаляется и посылает содержимое конверта лицу, чье имя было написано на конверте тем, с кем он только что так невежливо обошелся.
В итоге он оказывается в положении, где сам никакого выбора не делал, а лишь вознаградил произвольно совершенный дурной поступок даром, которым лично ему никто не обязан. Усилие его направлено на то, чтобы поступком этим восстановить цикл обмена, который сам по себе никоим образом, как ни крути, установиться не может. Участником обмена Зевс пытается стать, вломившись в него насильно, создав своего рода долг, в котором сам он оказывается не при чем. Продолжение романа построено на том факте, что оба персонажа так и не сумеют никогда соизмерить то, что они друг другу должны. Один из них от этого чуть не окривеет, а другой и вовсе умрет.
Вот и вся история, поведанная в этом романе, история чрезвычайно поучительная, нравоучительная и к тому, что мы пытаемся здесь объяснить, имеющая непосредственное отношение.
Итак, наш Генрих Гейне оказывается в положении автора, создавшего персонаж, которому он придал, с помощью означающего фамиллионъярно, два измерения: измерение метафорического творения и измерение своего рода нового метонимического объекта, фамиллионвра — объекта, которому мы можем указать место на нашей схеме. В прошлый раз я уже показывал вам — специально, правда, на это ваше внимание не обращая, — что все осколки и остатки, обычно встречающиеся при проекции метафорического творения на объект, в означающем этом нетрудно найти. Я имею в виду всю означающую подоплеку, все мелкие означающие частицы, на которые слово фамиллионъярно дробится: здесь и fames, иfama, и famulus, и infamie, бесславие, — все, что хотите, все то, чем Гирш Гиацинт своему карикатурному покровителю, Кристоферо Гумпелио, в действительности представляется. Имея дело с образованием бессознательного, мы всякий раз обязаны проводить систематический поиск то го, что я назвал осколками метонимического объекта.
По причинам, которые опыт делает очевидными, осколки эти становятся особенно важны в ситуациях, когда метафорическое творение не удается — я хочу сказать, когда оно ни к чему не приводит, как в том случае с забвением имени, о котором я вам рассказывал.
Если имя Signorelliзабыто, если на уровне метафоры остается вместо него лишь полость, дыра, метонимические обломки становятся для определения его места совершенно необходимы. Когда слово Herr исчезает, именно метонимический контекст, в котором оно изолировалось, контекст Боснии-Герцеговины, позволяет нам это слово восстановить.
Вернемся к нашему фамиллионьярио^ новообразованию, возникающему на уровне сообщения. Я уже говорил вам, что на уровне остроты нам предстоит встретиться с метонимическими соответствиями парадоксального строения — точно так же, как на уровне забвения имени встретились мы с теми, что отвечают пропаже или исчезновению слова Signer. На этом мы тогда и остановились. Теперь нам предстоит дать себе отчет в том, что происходит на уровне слова фамиллионъярно — учитывая при этом, что метафора, в данном случае остроумная, оказалась успешной. Прежде всего, в ней непременно должно найтись нечто такое, что отход, остаток метафорического творения каким-то образом помечает.
Ребенок дал бы ответ не задумываясь. Не будь мы заворожены той 'овеществляющей' стороной языка, из-за которой мы вечно обращаемся с чисто языковыми явлениями как с предметами, мы бы легко научились говорить вещи простые и очевидные с той же легкостью, с какой манипулируют своими буковками ? ну, аи в математики, — говорить, ни о чем не думая, не думая о том, что эти вещи значат. Что в данном случае отброшено? Что отмечает на уровне метафоры осадок, остаток метафорического творения? Ясно, что это слово фамильный, т. е. хорошо знакомый, семейный.
Если слово фамильный не явилось, если явилось на его место слово фамиллионъярно, то нам приходится заключить, что слово фамильный куда-то переместилось, что оно разделило судьбу Signor'aHsSignorelli, который, как я в прошлый раз вам уже объяснял, обречен гулять по своему маленькому замкнутому контуру где-то в бессознательной памяти.
Мы не удивимся, если это действительно так. Слово фамильный претерпевает судьбу вполне соответствующую механизму вытеснения в обычном смысле, то есть в смысле, известном нам на собственном опыте, вполне совпадающем в данном случае с предшествующим историческим опытом — опытом личным и восходящим к прошлому весьма отдаленному. Надо ли говорить, что дело коснется в таком случае не только бытия Гирша Гиацинта, но и бытия его создателя, Генриха Гейне.
Если в поэтическом творении Генриха Гейне слово фамиллио-ньярно расцвело цветом столь пышным, так ли уж нам важно знать, при каких обстоятельствах пришло оно ему в голову? Не исключено ведь, что оно не осенило Гейне за письменным столом, а придумано было поэтом во время прогулки по ночному Парижу, когда он возвращался в одиночестве после одной из тех встреч, что состоялись у него в 1830-х годах с бароном Джеймсом де Ротшильдом, который обращался с поэтом как с равным и совершенно фа-миллионьярно. Какая разница, если результат удался на славу?
Не подумайте, будто я здесь иду дальше Фрейда. Перелистав треть его книги, вы увидите, что он к примеру слова фамиллионь-ярно вновь возвращается — возвращается, чтобы рассмотреть его на сей раз на уровне того, что он называет 'устремлениями остроумия', чтобы определить истоки образования этой столь искусно изобретенной остроты. Мы узнаем здесь, что за созданием Гейне стоят определенные факты его прошлого, его личные, семейные отношения. За Соломоном Ротшильдом, фигурирующим в его рассказе, просматривается другой фамиллионер, его родственник, человек действительно его фамилии — Соломон Гейне, дядя поэта. Этот последний в течение всей жизни поэта был для него самым настоящим тираном. Дядя не только плохо обращался с племянником, отказывая в конкретной помощи, на которую тот мог рассчитывать, но и воспрепятствовал осуществлению самой большой любви в жизни поэта — любви к кузине, на которой Гейне не смог жениться по той вполне фамиллионьярной причине, что дядя его миллионером был, а он — нет. Гейне всю жизнь будет считать предательством то, что было на самом деле лишь итогом того тупика, в котором оказалась его семья, отмеченная миллиардурью как фамильной чертой.
Слово фамильный, которому принадлежит здесь, в качестве означающего, ведущая роль, будучи в остроумном создании Гейне, этого поистине художника языка, вытеснено, ясно
