и, воздав этой примитивной и отдаленной во времени игровой активности подобающие ей почести, тем удовлетвориться. Но если мы посмотрим на это свежим, не зашореным устоявшейся рутиной взглядом, то подобные объяснения, возможно, и не покажутся нам такими уж удовлетворительными, так как вовсе не очевидно, что удовольствие от остроумия, к которому ребенок имеет лишь самое отдаленное отношение, непременно исчерпывающим образом объясняется ссылкою на фантазию.
Чтобы увязать друг с другом использование означающего и то, что можно назвать удовлетворением, или удовольствием, я обращусь к факту, который вам покажется элементарным. Ведь прибегая за объяснением к поведению ребенка, нельзя забывать о том, что означающее явилось на свет не просто так — оно чему-то служит, а служит оно тому, чтобы выразить требование. Давайте же остановимся, чтобы посмотреть, что же за орудие представляет собою требование.
Что такое требование? А это та составляющая потребности, которая проходит через адресованное Другому означающее. Я уже говорил вам в последний раз, что, ссылаясь на этот процесс, стоит поглубже изучить его временные фазы.
Фазы эти изучены столь плохо, что даже некое лицо, занимающее чрезвычайно представительное место в психоаналитической иерархии, опубликовало по теме лишь одну, объемом страниц в двенадцать, статью (где-то в одном из моих текстов я на нее ссылаюсь), превозносящую достоинства того, что автор именует английским словом
Размеры, до которых автор статьи это открытие раздувает, ясно демонстрирует, в каком примитивном состоянии пребывает до сих пор в анализе или, по крайней мере, в некоторых кругах его, пресловутый
Давайте над этим хорошенько поразмыслим. Вступая в измерение языка, система потребностей не только моделируется ею заново, но уходит в бесконечность комплекса означающих — именно поэтому требование по самой сути своей и представляет собой нечто такое, что уже в силу своей природы полагает себя порою как заведомо непомерное. Не случайно же дети требуют луну с неба. И мы, кстати сказать, без колебаний им ее обещаем. И вот-вот, между прочим, готовы ее заполучить. Увы — в конечном счете она, луна эта, так до сих пор нам и не дается.
Здесь важно подчеркнуть следующее: что в требовании об удовлетворении желания, собственно, происходит? Мы отвечаем на требование, мы даем ближнему то, что он от нас требует, но через какое peoiCTo он при этом проходит? До какой степени должен он, умеряя свои притязания, умалить себя, чтобы требование его оказалось санкционировано?
Уже это заставляет нас обратить внимание на случаи, когда феномен потребности предстает в чистом виде. Я бы сказал даже, что для того, чтобы удовлетворить потребности как таковой, приходится апеллировать к какому-то стоящему по ту сторону субъекта Другому, которого зовут Христос и который себя с неимущим отождествляет. Относится это не только к тем, кто творит христианские дела милосердия, но и ко всем другим тоже. Недаром мольеровс-кий Дон Жуан, этот человек желания, подавая нищему то, что тот у него требует, говорит, что делает это 'ради любви к человечеству'. Отвечая на требование, соглашаясь с требованием, мы идем, в конечном счете, навстречу кому-то Другому, по ту сторону того, кто стоит непосредственно перед нами. Одна из историй, вокруг которых Фрейд выстраивает свой анализ остроты, история семги под майонезом, очень красиво эту мысль иллюстрирует.
Речь идет о человеке, который, дав другому по его просьбе какие-то деньги, в которых тот для уплаты просроченных долгов крайне нуждался, возмущается, обнаружив, что используются плоды его щедрости отнюдь не по назначению. Это действительно забавная история. Облагодетельствовав своего просителя, он неожиданно застает его в ресторане заказывающим семгу под майонезом, которая стоит, как известно, уйму денег. Чтобы передать тон этой истории, рассказывать ее надо с легким венским акцентом. 'Я тебе разве для этого дал деньги! — обращается к должнику наш благодетель. — Чтобы ты кушал семгу под майонезом!' На что другой остроумно возражает: 'Послушай, я тебя не понимаю. Когда у меня нет денег, я не могу кушать семги под майонезом, когда у меня есть деньги, я тоже не могу ее кушать. Когда же, скажи на милость, буду я кушать семгу под майонезом?'
Любая взятая в качестве примера острота тем более показательна, чем более она своеобразна, чем более в ней особых черт, обобщений не допускающих. Именно своеобразие это и открывает для нас механизмы, действующие в той области, которую мы сейчас изучаем.
История эта уместна в данном случае не хуже любой другой, ибо каждая из них обязательно поставит нас лицом к лицу с центральной проблемой — проблемой соотношения между означающим и желанием. Пройдя путем означающих, желание меняет свои акценты, переворачивается с ног на голову, приобретает глубочайшую
двусмысленность. Поймите хорошенько, что это значит. Любое удовлетворение дается во имя некоего регистра, где происходит вмешательство Другого — Другого, стоящего по ту сторону того, кто требует. Это обстоятельство глубочайшим образом извращает всю систему требования и ответа на него.
Одеть нагого, накормить голодного, посетить больного — мне нет нужды перечислять вам все семь, восемь или девять так называемых дел милосердия. Сами термины здесь довольно неожиданны. Одеть нагого — если бы требование это было чем-то, что следовало исполнять буквально, почему бы тогда не одеть и тех лиц жен-ска и мужеска пола, которых обнажил Кристиан Диор? Иногда это действительно делают, но при этом, как правило, сами их предварительно раздевают. Возьмем другое требование: накорми голодного — почему не дать им нажраться до отвала? Нет, так не делается, это не пойдет им на пользу, они привыкли к умеренности, у них, чего доброго, животы раздуются. Что до посещения больных, то, как сказал однажды Саша Гитри, 'навещая кого-то, вы обязательно доставите ему удовольствие — если не вашим приходом, то, по крайней мере, вашим уходом'.
Тематика требования находится у нас сегодня, таким образом, в центре внимания. Попробуем же нарисовать себе схему того, что происходит в том такте задержки, когда сообщение требования особым образом, как штык смещен по отношению к дулу, смещается по отношению к доступному для него удовлетворению.
Чтобы мы могли нашей маленькой схемой воспользоваться, я попросил бы вас обратиться к чему-то такому, что, будучи чистой воды мифом, по сути дела глубоко верно.
Итак, представим себе нечто такое, что где-нибудь, по меньшей мере по нашей схеме, обязательно существует, — представим себе требование, которое уходит в прошлое. В конечном итоге, в этом все дело — если Фрейд действительно ввел в наше понимание человека новое измерение, то состоит оно в том, что нечто такое, о чем я не сказал бы все-таки, что оно уходит в прошлое, нет, а что ему в прошлое уйти предназначено, — что желание, которое должно было бы уйти в прошлое, — оставляет где-то не просто даже следы, а настоятельно заявляющий о себе контур.
Будем, следовательно, исходить из чего-то такого, что представляло бы собой требование, которое уходит в прошлое. Поскольку у нас имеется детство, требование, которое уходит в прошлое, может с
